I can
I am
J.Morrison, 'Power'
Рок-н-ролл – загадка, ей-богу, не меньшая, чем, допустим, микрочастицы или там пирамиды. Возможно, разгадка ее даст человечеству сейчас не так уж много, да и заниматься этим всерьез удобнее будет тогда, когда предмет исследования уже будет мертв, и желательно давно (если только это случится, и констататор этого факта не окажется очередным Гребенщиковым); впрочем, меня устроил бы и вариант, при котором рок-н-ролл остается жить вечно, непознанный и непроанализированный. Прецеденты бывали. Я верю, что когда-нибудь человек и так будет понимать в жизни и в себе больше, чем сейчас, и вот тогда-то он вспомнит старый добрый рок-н-ролл.
Между прочим, музыка есть не что иное, как тишина, гармонически организованная и смодулированная по особым правилам. Кто хочет опровергнуть – пожалуйста.
Ведь если взять звук и засунуть его в осциллограф, мы увидим, конечно, горы и ямы; но на самом деле существует реально будет лишь линия – линия, которая была ровной, пока звука не было, но не перестала же существовать, когда звук появился. Кроме этой линии, что реально существует?
Об этом спустя лет, кажется, пять, я с огромным интересом и удивлением – а также, что греха таить, и с гордостью – прочел у Роберта Фриппа, музыканта, которого я люблю как музыканта, к которому отношусь с симпатией как к человеку, насколько он открывается в своих дневниках, и которого очень уважаю как философа, даже если в конце концов и выяснится, что он все-таки ненормальный. Так вот, Фрипп пишет: "Когда наша нота будет верна, мы с удивлением обнаружим, что она звучит очень похоже на тишину, только немного громче. <...> Если музыка – это качество, организованное в звук, то у музыканта есть три подхода к ней: через звук, через организацию или через качество. Подмастерье подойдет к звуку, мастеровой подойдет к организации звука, а музыкант-мастер подходит к музыке через ее качество. То есть, музыкант-мастер работает от тишины, организует тишину и помещает свой звук в тишину." Вот так, вроде бы о другом, а вроде бы и о том же.
Трудно сказать, зачем я начал вдруг писать и сочинять эту лабуду. Как столь же трудно сказать, зачем я вообще ввязался в это дело. Видимо, любой положительный ответ на этот вопрос чреват тем, что обозначенная им цель не будет достигнута. Потому-то наверно я так опасаюсь спрашивать себя: "зачем"? Чтобы, ответив, зачем, не задать себе сразу же следующий вопрос: ну, и где же оно?
Хотя один ответ можно дать без опаски в свете вышесказанного. Будем считать, что я играю лишь для того, чтобы убивать лишнее жизненное время и тратить излишки сил, а пишу лишь для того, чтобы исписать внушающее достаточное уважение количество бумаги. Этого я научился достигать, и этого у меня не отнять никому. Не могу сказать точно, какой вред я принес бы человечеству, если бы не выпускал лишний пар в это дело – в музыку, размышления о ней и фиксацию этих размышлений на бумаге в достаточно аппетитной для прочтения форме. Но подозреваю – и имею основания подозревать – что ничего хорошего для человечества из этого не вышло бы. На мой нынешний взгляд, искусство – максимально нравственно приемлемый вид социальной деятельности.
Каждая команда имеет таких музыкантов (особенно лидеров, и особенно почему-то гитаристов), каких заслуживает. Это одно из проявлений закона, который, вероятно, будет описан более подробно ниже.
Поэт – раб своей песни. Раб своей натуры. Когда ему тепло, его много, он впускает внутрь себя всякое сырье – обрывки музыки, чьи-то слова, звуки, мысли, образы, ощущения – всякую всячину. Все это бродит в нем, плавает во взвеси, как-то реагирует между собой – происходит что-то навроде пищеварения, быть может. Потом ему становится туго, он холодает, и – раствор перенасыщается. Стоит бросить затравку, как начнется кристаллизация. Это все – чистая химия и физика. Здесь от поэта не зависит ничего. Он вообще ни при чем. Он – сосуд. Может быть, он также и растворная жидкость – да, пожалуй. Но не более.
И вот, затравка брошена, кристалл растет. Это занимает время, но почти не требует участия. А потом кристалл этот начинает рваться вверх, царапая в кровь горло. Вот тут его надо родить. Тут без самого поэта уже не обойдется. Можно ведь сделать и аборт. И это намного менее трудно, чем родить. Но, допустим, в крови и слизи новое стихотворение или что-то там еще выходит на свет, несуразное, непонятное, совсем, как правило, непохожее на то, каким сделал бы его умелый ювелир, граня и шлифуя. Часто последующая обработка делается. Родившуюся песню надо вырастить и воспитать. Но порою мне – и не только, как выясняется, мне – кажется, что лучшие вещи – без последующей огранки. Огранка стирает кровь, а та очень ценится.
Потом все начинают говорить: какая победа! Какой талант! Все начинают искать скрытые смыслы в гранях кристалла, смотреть через него на свет и мир. Поэт же отхаркивает кровь и начинает ждать нового потепления. Он ни при чем.
Неуловимые грани – между музыкой и не-музыкой, рок-музыкой и прочей, между рок-н-ролльной жизнью и всеми остальными ее модификациями. Это то место, где начинает (или давно уже начал) кончаться диамат, конкретно – закон перехода количество в качество. Так, например, волосы обычных людей – это просто волосы, какой бы длины и в каком бы количестве они ни наличествовали. Но стоит перейти некий незримый рубеж, и просто волосы становятся хайром, и из просто признака пола или национальности – из объекта биологии – становятся объектом социологии, важным компонентом для идентификации и коммуникации, элементом комплекса прикида, в широченном смысле этого слова. И тоже, кстати, независимо от их количества и длины – вплоть до нуля. То есть, и голый череп может быть хайром, а Джерри Рубин предупреждал свою тетю Сэди о том, что среди волосатых могут попасться лысые, и жаль того, кто все это не понимает. Так и в нашем случае. Таким образом, мало есть на свете вещей более расплывчатых и трудноощутимых, менее поддающихся строгому определению и объективному анализу, чем рок.
Ну, не является ли рок-н-ролл самым дорогостоящим из возможных хобби молодого человека? Не считая разве коллекционирования мерседесов или яхт. Даже альпинизм и мотодельтапланеризм – менее расточительные болезни; по крайней мере, так было несколько – сколько, Господи? – лет назад.
Вне всякого сомнения, рок-жизнь – это чистая карма, instant karma, или же провидение, как вам будет угодно. Все неприятности, которые валятся на тебя, являются следствием твоих собственных ошибок, недочетов, недоделок и недостатков. Собственно, не на что обижаться. Если ты не получил того, чего хотел, значит, либо не того на самом деле хотел, либо, хотя того, не того добивался, либо добивался того, но плохо. Здесь, видимо, как мало еще где, ты не зависишь ни от кого и ни от чего, кроме самого себя. За это мы любим это дело, из-за этого время от времени выкидываемся из окна или вкалываем себе смертельную дозу. Но если что-то у тебя все-таки вышло, то, что бы ни несли завистники, ничего не было бы без твоего собственного таланта и труда.
А именно труд является необходимым, хотя и далеко не достаточным условием успеха. Если кто-то считает, что рок-н-ролл – это легче, чем что-то, и что туда идут лентяи в поисках легкого хлеба, то ни хрена он не понимает в том, о чем говорит, и я не доверю ему даже понести мой электроорган до остановки. Настоящий рок-н-ролл так же труден, как настоящее все остальное. И никому в нем не легко. Если ты думаешь, что легко там Джаггеру, спустился на сцену на вертолете, сменил десятка три гитар и костюмов, покричал в микрофон и улетел – так я посмотрю на тебя в его возрасте и стаже, будет ли у тебя столько же сделанного на счету. В свете предыдущего параграфа ясно, что если престарелая звезда и халявничает слегка, то она пожинает плоды своего собственного труда и гения, а ты, дружок с электроорганом на горбу, либо не настойчив и не тверд, либо не гениален, во что, впрочем, мне лично верить не хочется. Конечно, от раскрутки зависит многое. Но не все. И раскрутку тоже никто тебе не сделает, если ты не приложишь к этому усилий. Работай, рокер, работай, не ожидая ни наград, ни выгод. Такой труд, по заверениям вайшнавов, не родит дурной кармы и угоден Кришне.
"Покажите мне рокера с правильным пониманием жизни!" – сказал Витя Битник из "Бременских Музыкантов". И действительно, уж насколько всем людям свойственно жить иллюзиями, а рокерам – более всех. Они культивируют эти иллюзии в себе, холят их, лелеют и взращивают, даже уже догадываясь или вполне отчетливо зная, что это не более, чем иллюзии.
Но потом из них они черпают силы, энергию и уверенность в своей дане. Загадочным образом.
Отношения рок-н-ролла и России, как мне кажется, схожи с драмой короля Лира. Те, кто меньше всех был заметен в любви к ней, окажутся ей потом самыми дорогими, а изливавшиеся в славословиях – беспощадно забытыми. Такими же, между прочим, могут являться и отношения рок-н-ролла с религией.
Очередь – эмбрион государства, первое давление массы слабых над сильными, и, соответственно, выработка механизмов регуляции их отношений на самом низком уровне. Это к тому, что рокер, который свободен от очередей – свободен от общества и не может претендовать на принадлежность к нему.
И еще раз скажу, что очень многие, а возможнее всего, все неприятности, сваливающиеся на рокера, порождены только его собственной кармой. Такое уж это дело – субъективное и жестокое.
Лично мне ни один блюз невозможно написать, сидя на одном месте. Надо сидеть хотя бы в вагоне метро. Надо двигаться и чувствовать это. Почему? – не знаю. Но факт, сидя на одном месте, лучше и не пытаться.
— Что-то я вас здесь раньше не видел! – строго произнес майор.
— Так я здесь первый раз прохожу. – ответил я. Я шел на точку к своим друзьям, которые репетировали в воинской части.
— Ну, проходите.
Ну, и прошел. Это ли не образец армейского дзен-буддизма?
Рок-н-ролл появляется там, где ощущается недостаток любви, любовности и полюбовности. Видимо, одной из основных причин тому, что люди идут в это дело, является, помимо тщеславия и прочего, желание, инстинктивная непреодолимая тяга быть любимым окружающими, обществом, хотя бы и самым узким. Не только от желания ответить на эту любовь, от любвеобильности, совсем даже, может быть, от нарциссизма, от желания разделить с кем-нибудь любование собой.
Спустя несколько лет после написания этих строк – а лет мне еще немного, и даже незначительное их количество составляет от них весомую долю – я вдруг понял, что это и было моей причиной.
Отсюда – к мысли о влиянии родовой травмы – как же звали профессора? Гофф? Гроф? Госс? – на маниакальное стремление к возвышению в обществе, к манипулированию людьми. Оттого, что ребенка, только что родившегося, отобрали от матери и унесли куда-то холодными руками чужие нервные люди, он теперь всю жизнь старается добиваться любви – любой ценой. Вплоть до убийства или самоубийства.
Вот какая хрень...
Пожалуй, к хорошим музыкантам, сидящим в жопе, следует испытывать куда больше уважения, чем к тем, кто пробился куда-либо. Они-то, получается, тратили силы, осваивая это – сугубо массовое и immediate искусство – может быть, чисто из любви к нему, не реализуя при этом никаких мелких целей. Чисто из любви к этому делу.
Отсюда следует, что не каждый, сидящий в жопе – неудачник по природе. Могут быть таковые и по призванию. Или, скажем, по собственной воле. Мне кажется, что я таких видел.
Но сам я к ним, кажется, не отношусь.
Здесь же – мысль о том, что нельзя писать рок-н-роллы в ящик. Можно – стихи. Иногда получается – прозу. Даже – пьесы. Может быть – картины. Но никак не песни. Вот на этом-то я и погорел, быть может. Это-то и не смог освоить.
"Мы поздравляем студентов с днем 23 февраля!" Есть ли смысл поздравлять их с тем, от чего они с таким трудом отмазались? В устах военных это – предел сарказма, на который они способны. Женщины же говорят их для того, чтобы мы поздравили их с 8 марта.
Что должен уметь советский рокер:
В этих двух пунктах возможны самые разнообразные вариации.
Подразумевается, что рокер либо раздобывает деньги – совершенно несоизмеримые с тем, что можно заработать обычным "честным" трудом за обозримый промежуток времени, либо, я извиняюсь, крадет его из тех мест, где он, по его мнению, плохо лежит, что полностью морально оправдывает факт кражи, по крайней мере, в моих глазах. (Надо сказать, что эта лафа уже кончилась, и красть больше неоткуда, потому что места, где инструмент и аппарат лежит плохо, теперь слишком хорошо охраняются.)
Здесь тоже вариации возможны самые дивные и трудновообразимые. Группы репетировали в мое время в общественных туалетах, в вытрезвителях, при психбольницах и отделениях милиции. Это, впрочем, были счастливчики. Большинству – не побоюсь сказать так, потому что айсберг под водой всегда больше, чем над – повезло гораздо меньше.
Здесь тоже возможны вариации. Одним нужны стадионы, другим – кухни друзей достаточно. У всех вариантов есть свои прелести. Объединяет их то, что между исполнителем и зрителем стоит стена (разной степени твердости и разной высоты, сказать по правде), имя которой – организаторы. Эту стену нужно пробивать лбом. Забавно, что стена эта по изначальному замыслу должна быть мостом. Стены и мосты... кажется, один из альбомов "Машины времени" так назывался.
Помимо этого он еще должен на что-то жить и кормить порою жен, детей и собак. Забавно давеча высказался на IX Фестивале Рок-Клуба руководитель группы "Оазис-Ю": какие теперь чудесные времена, сказал он. Музыканту теперь не нужно ходить ни на какую идиотскую работу ради трудовой книжки, он может всего себя посвятить музыке. В какой такой загадочной местности живет этот руководитель? Не иначе, как в блаженной Шлараффии братьев Гримм.
Он сказал: мне сорок шесть лет, с восьми я играю на гитаре. У меня высшее музыкальное образование. Я послушал вас, и мое мнение такое: ни о каких концертах не может быть и речи. Вы что, смеетесь? Вам надо работать, работать и работать.
Мы сказали: мы не против. Мы очень хотим работать.
Он сказал: для начала обзаведитесь приличным инструментом. То, на чем вы пытаетесь играть, никуда не годится. На этом играть нельзя.
Мы сказали: другого у нас нет, и не будет, если только вы не дадите.
Он сказал: это не разговор. Добудьте себе приличный инструмент.
Мы спросили: откуда? У вас, должно быть, богатый опыт, поделитесь им с нами. Откуда взялась у вас ваша первая гитара?
Он сказал: первый инструмент должны купить папа с мамой.
Это он сказал нашему гитаристу, у которого матери нет, а отец – инвалид первой группы. Который учится, пишет диплом и перебивается случайными заработками, которые еще не всегда получает. Ту гитару, о которой идет речь, он собрал себе сам, можно сказать, из мусора. Она играла.
Мы поняли, что с ним у нас тоже ничего не получится. Я же никак не могу успокоиться и забыть его вместе с десятком других таких же, советовавших поменять инструмент, музыкантов, стиль, себя самого и действовать так, как надо. Потому что я не уверен, что он не прав. Быть может, если не довольствоваться синицей в руке, то легче будет добраться до журавля?
Мы вышли от него. Если у человека насморк – ему нельзя дышать? сказал я. Если у него не вырезан аппендицит, ему нельзя есть? сказал я. Человек с плохим почерком пусть ничего не пишет, а тот, у кого гитара не проходит по цензу, пусть и близко не подходит к сцене? сказал я.
Но не свинство ли зазывать зрителя, заранее зная, что хорошей музыки он не услышит – по какой бы то ни было причине? подумал я про себя. Не преступно ли мне называть себя музыкантом, не умея сыграть элементарных упражнений для начальной школы? подумал я. Имею ли я право играть на плохой гитаре? А с плохим голосом? А с плохими текстами и музыкой?
Несомненно, ответил мне внутренний голос – пока кто-то тебя слушает. А тебя ведь слушают, напомнил внутренний голос. Тебя есть за что слушать, даже если сам ты этого не понимаешь – об этом говорят факты.
Вина ли моя в том, что я не отдал этому всего себя? Было ли это правильнее? Пусть на это ответят те, кто знают меня лучше. Я слишком слабо понимаю, чего я хочу, чтобы судить, правильно ли я живу.
Но мне больно и обидно.
Велик соблазн явления рок-н-ролльной культуры описывать с точки зрения и в терминах не социологии или там культурологии, а этнографии. Hекоторое основание к этому дает Л.Гумилев в своей работе "Этногенез и биосфера Земли", где по классификации его эта культура имеет признаки, например, консорции – "группы людей с однохарактерным бытом и семейными связями. Конвиксии мало резистентны. Их разъедает экзогамия и перетасовывает сукцессия, т.е. резкое изменение исторического окружения." – Мы знаем, как переложить эти термины в наши условия. – "Уцелевшие конвиксии вырастают в субэтносы."
Существует желание, не знаю, насколько правомочное, воспринимать рок-н-ролльщиков, несмотря на яркие и нарочитые их индивидуальности, обобщенно как некую касту, наподобие ашугов, скальдов или африканских гриотов. Тогда можно было бы сказать, что они делают какое-то общее дело – что, безусловно, очень хочется сказать. Что, вообще, у всего этого есть какой-то смысл – близкий, ощутимый. На нашем веку. В наши дни.
Видишь ли, в чем дело. Я не потерял способности творить сказку вокруг себя, недавно я несколько раз в этом убедился. Я еще много чего могу из того, что мог раньше. Я только не вижу тех, кому это нужно. Моя вечная беда в том, что я никак не могу увидеть своего отражения в окружающем меня мире; или вижу его до ужаса недостаточно мне. Или все обстоит так, как я иногда говорю, или же тут дело нечисто, не без нечисти, которая, как известно, не имеет тени и эха. Если же первое, то плохо. Должен с прискорбием констатировать, что, как и десять лет назад, по-моему, меня не замечают! Или замечают слишком мало. Я не говорю про тех, кто однозначно имеет со мной дело... Я ничего не знаю о других. Ладно, будем считать, что дело во мне.
Я хочу оставить след, такой, чтобы я мог видеть его каждый день. Весомый, полезный, добрый след. Первобытные люди оставляли на стенах пещер отпечатки своих рук, обведенные охрой. Многие ученые видят в этом разные смыслы. Мне представляется, что делали они это из того же желания, что и я. Хочется оставить след. Не хочется исчезнуть бесследно.
И вот еще что. Ты уходишь с концерта и уносишь образ меня, остающегося на сцене. Я же – того, как ты уходишь. Не шутки. Мы очень плохо заканчиваем наши концерты. В этом есть что-то шлюшеское: сделал дело, слезай с тела...
После концерта мы отправляемся пить или ругаться. Или, что хуже всего, кто пить, а кто ругаться. Я чаще – во вторых, потому что всегда мало денег и не всегда хватает сил. Куда каждый раз уходишь ты, я не знаю.
Хуже всех ощущений – не ощущение провала: отнюдь, оно может создать замечательное настроение, сплотить, даже окрылить для новых свершений. Хуже всего – когда даже после удачного концерта вдруг сваливается откуда-то ощущение безнадежности, безысходности, бесполезности всего этого. Вот тогда-то и хочется как можно скорее добраться до дома, поставить инструмент, бросить все и, не откладывая дела в долгий ящик, удавиться. На худой конец, вспомнить, какого цвета у меня кровь, давненько не видел...
Возможно, причина этого тоже в концовке концерта. Что хуже, прерванный, пардон, половой акт или "не могу кончить"? Между концертом и половым актом, как я его помню, очень много общего. Посмотреть хоть на концовки Pink Floyd'овских концертов – их аудиоряд полон почти откровенно этой символикой. Или прослушать "The Dark Side of the Moon". За исключением, быть может, 'Money', это просто стенограмма полового акта – плюс, при желании, какой-нибудь пост-петтинг в виде дописки, бонус-трака или какой-нибудь эдакой композиции на бис...
Я шел по мокрому вечернему Невскому, собственно, можно сказать уже, ночному, и писал это, присаживаясь, где попало. По поводу последнего нашего концерта впечатления разошлись. Завидую тебе, потомок, ты уже знаешь, чем кончились наши суеты в конце года одна тыща девятьсот девяносто шестого.
Если отношения между нотами деспотические, то и отношения в команде будут деспотическими. Я со всей силы проверил на себе истинность этого утверждения Р.Фриппа. Со всей дури, как говорил Браин. Отношения между нотами в моей музыке были, можно сказать так, безобразно безвольными, анархическими; ноты, нотные блоки, стереотипы мелодических композиций были либо неосознаваемы вообще, а значит, не имели никакого руководящего принципа; либо все руководство заключалось в том, что им было предоставлено развиваться по своим собственным принципам, в надежде на то, что со всем разберется некий глубинный принцип правильности событий, который мы, когда хотели, называли Дао, Богом, Дхармой Музыки – во-всякому; в общем, какой-то принцип, настолько мощный, что почти одушевленный; но в то же время все-таки теоретический принцип, существование которого, если уж начистоту, не было нами доказано.
Не то же ли самое происходило и в нашей жизни? Уверовав во все тот же таинственный, ускользающий, не подлежащий пониманию, принцип осмысленности бытия нашего, мы вовсю пускали события на самотек, нисколько не управляя сознательно нашими проявлениями; некоторые даже активно провозглашали это как наилучшее жизненное правило. Самотек царил в нашей жизни; не то, что о деспотических отношениях, а и вовсе о каком-либо проявлении воли в управлении своей жизни речи было мало.
Я не очень силен в философских терминах, но, по-моему между анархией как безвластием, безволием, не-контролем и не-управлением и анархией как свободой от внешнего управления, как волей (в смысле, не-неволей), недеятельным (в смысле, ненарочитым) управлением и контролем есть большая разница. Одна из этих анархий, может быть, и мать порядка, другая же – ни в коем случае, и это можно подтвердить биографическими примерами.
Короче, Фрипп снова прав, и в этом причина столь частых и столь жестоких кризисов моей команды. Кризисов, часто кончавшихся сменой состава; но, увы, не сменой взгляда на жизнь и не сменой подхода.
Биографию группы теперь уже невозможно отделить от моей собственной биографии, которую обдумывать я не люблю, не хочу и не считаю правомерным, пока я внутри нее; поэтому я не могу сказать, как обстоит с этим сейчас. Несомненно, в последнее время – какие все-таки жутковатые слова "последнее время"! – отношения между нотами у нас значительно изменились; но что это означает, я не берусь сказать.
Николай Грачинский был некогда барабанщиком в одной из групп в большом российском городе. Хорошим или плохим барабанщиком он был, я уж не знаю: то, что он давал мне послушать, я нашел не бог весть каким интересным. Это была вполне себе нормальная музыка, типа хард-рок такой, и, слушая, я больше отмечал, что вокалисту не дают покоя лавры Ричи Блэкмора; басиста такого я в свою команду бы не взял, потому что мне нужна другая музыка, другое мышление в басе; клавиши иногда демонстрируют уровень подготовки, которого у меня нет, по причине моей самоучности; в текстах, насколько их удается разобрать, нет ничего сногсшибательного, и в целом – хороший такой, ровный, что называется, "мясной" хард-рок. Многие играют такую музыку – видимо, она отвечает им, соответствует их пути, их позиции в жизни. Почему же нет? Плоть, мясо любого общества составляют простые люди, менее уязвимые, чем те, кто одарен, наделен чем-нибудь сверх меры. Это разумно, это правильно. Это хорошо.
В общем, к барабанам я особенно не прислушивался. отчасти потому, что сам катастрофически мало понимаю в барабанах. В очень раннее время, в 88-ом году, в "НЧ/ВЧ" я присутствовал на репетиции группы "Мимикрия". Макс Галицкий объяснял Майклу Тесёлкину: "Нет, Майкл, здесь барабаны должны быть похитрее. А потом так погрубее, пострашнее, а потом опять так вот хитро..." Но Майкл и Макс проводили почти вдвоем на этой точке большую часть своего тогдашнего времени, вместе они скушали не один пуд соли и выкурили не один фунт понюшек; оттого и понимали они друг друга. Я же и впоследствии своим барабанщикам не мог дать более подробных и точных указаний и рекомендаций, чем эти. Наверно, поэтому, а не только из-за квартирного вопроса, не складывались прочные отношения у моей группы с барабанами. А еще не прислушивался я особо потому, может быть, что еще не знал историю барабанщика.
История же вышла такая.
Году на пятом, кажется, деятельности группы у Николая начал развиваться странный синдром: боязнь первого удара. Те, кто прыгал когда-либо в высоту – а ведь мы все занимались этим в школе в рамках обязательной программы по физкультуре – например, может быть, помнит, что такое боязнь планки: подбегаешь к ней, и вдруг останавливаешься перед самой планкой, и ничего не можешь с собой поделать – ничего. Я сам именно из-за этого не сдал нормы по этим прыжкам. Думаю, не мне одному это знакомо. Иные точно так же не могут прыгнуть в воду с вышки. Есть такие, которые катастрофически боятся заговорить с незнакомым человеком. У других идиосинкразия на телефон: позвонить куда-нибудь для них – целая трагедия. Вот такого рода неприятность случилась и с Николаем.
Сначала он переставал постепенно слушать те вещи, которые начинались внезапно, резкой нотой или всеобщим аккордом; ну, например, как "Pictures of the City" с Кримсоновского 'Посейдона'. Потом это стало проявляться и в той музыке, которую он играл. В этом жанре большинство вещей начиналось с барабанщика: даешь палочками три счета, четвертый проглатываешь, и с нового такта вступают все. Вот эта самая пропущенная последняя, четвертая доля и начала становиться для Николая непреодолимым препятствием. Первый удар в полную мощь не давался никак. Николай не мог заставить себя нарушить тишину.
Спиртное поначалу помогало в этом – но мешало во всем остальном. От других психоактивных веществ и приемов ощутимой пользы не было вовсе, да и вообще очень немногие умеют извлекать из них пользу. Психолог же для людей из этих кругов – прежде всего что угодно, только не кто-то, от кого можно ждать реальной помощи. Болезнь прогрессировала, и, судя по тому, что я застал, продолжает прогрессировать и сейчас.
Сейчас Ники Грац живет где-то в южном Тель-Авиве, в малюсенькой квартирке на самом верху несуразного четырехэтажного дома, в пыльных, грязных и шумных кварталах неподалеку от Центральной Автобусной Станции. Ночами он работает сторожем где-то, днем спит, а в промежутках, не переставая, слушает компакты с подборами для медитаций – ну, знаете, эти, шум моря, шум лес, крики китов и дельфинов... Он страшно худой, практически ни с кем не разговаривает ни на каком языке и не планирует когда-либо вернуться к музыке.
Имена, названия и факты изменены – на всякий случай.
"...Знаешь, что главное в фолк-роке?" – спросил я его. – "Ну, что?" – "Главное в фолк-роке - не спать со скрипачкой!" Я ждал взрыва хохота, но он лишь вежливо улыбнулся, а потом сказал: "У нас я скрипач."
Леша Пупкин, группы "Пупкин и сыновья", "Р*ождество" и "АйДа", уже несколько лет собирающий из наших общих музыкантов шикарную банду где-то там на небесах, как-то говорил мне, что я несвободен, потому что хожу каждый день на работу и не отдаю себя музыке целиком, как он. Я, говорил он, могу думать только о музыке и заниматься только музыкой, а ты большую часть дня тратишь на всякую ерунду.
Лёха, отвечал я ему, свободен как раз я. Я играю концерт раз в пару месяцев, но работа дает мне возможность самому оплатить этот концерт. И за эти деньги я получаю возможность сделать его более-менее там, где я хочу, так, как я хочу, и играть я на нем могу не то, за что заплатят, а то, что хочу. Я могу играть в пустом зале, если так уж обернется: это не катастрофа для меня. Я не должен никому нравиться – только себе. Настоящая свобода – это у меня, а не у тебя.
Мы не пришли к согласию. Мы были очень разные люди, и то, что мы большую часть времени могли играть музыку вместе, это какое-то чудо. Такое обыкновенное рок-н-ролльное чудо.
осень 1992 – зима 1993, зима 1995 и далее
© Stepan M. Pechkin 1992-2021