Джонатан Свифт

АРГУМЕНТ
в пользу того,
что запрещение христианства в Англии
при нынешнем положении Вещей
может быть сопряжено с некоторыми Неудобствами
и, возможно, не принесет ожидаемых Выгод.

пер. Степан М. Печкин,
2000

Написано в году 1708-ом.

Я прекрасно отдаю себе отчет в том, насколько самонадеянны и бессмысленны выпады против общего настроения и мнения света. Я также помню, как по всей справедливости и в интересах свободы как общественности, так и прессы, запрещено было под страхом суровых наказаний писать, рассуждать и спорить по поводу Союза, еще до того, как этот запрет утвердил Парламент – поскольку такие действия были сочтены противоречащими воле народа, и, помимо своей бессмысленности, они к тому же нарушали тот фундаментальный закон, согласно которому глас народа является гласом Божьим. Таким же образом и по тем же самым причинам, вероятно, не будет ни безопасно, ни благоразумно выступать против запрещения христианства – в наше время, когда все партии единогласно сошлись в своем мнении по этому вопросу, как это можно со всей уверенностью заключить из их действий, выступлений и документов.

Однако – виною ли тому склонность к оригинальничанью или порочность человеческой натуры – к несчастью, я не могу присоединиться к общему мнению. Нет! даже если бы я знал доподлинно, что генеральный прокурор уже отдал распоряжение о моей немедленной смертной казни, я все равно должен был бы заявить, что при нынешнем состоянии наших дел дома и за рубежом я никак не вижу безусловной необходимости в искоренении христианской религии из нашей жизни.

Эта проблема может показаться чересчур парадоксальной даже для нашего умудренного парадоксами века: поэтому я отнесусь к ней со всей осторожностью и с глубочайшим уважением к тому обширному и весомому большинству, которое придерживается других взглядов.

Однако, любознательный читатель не может не подивиться на то, как сильно подвержен изменениям дух нации на протяжении какого-нибудь полувека. Люди пожилые заверяли меня, что еще на их памяти общественное мнение защищало прямо противоположный взгляд не менее рьяно, нежели ныне – общепринятый. В те времена проект о запрещении христианства был бы, должно быть, воспринят как сумасбродство не меньшее, чем в наше время – выступление, устное или письменное, в его защиту.

Поэтому я сознаю, что все обстоятельства – против меня. Евангельскую веру постигла судьба прочих вер – она одряхлела и ослабла; простонародье, в котором, казалось, коренятся последние ее остатки, теперь начало стыдиться их не менее, чем лучшие люди общества. Мнения, как и моды, нисходят из высшего общества в средний свет, а оттуда – в чернь, где их со временем выносят на помойку.

Мне не хотелось бы быть неверно понятым, и поэтому я должен, набравшись смелости, позаимствовать у моих оппонентов их прием, при помощи которого они делят тринитариев на истинных и номинальных. Думаю, что ни один читатель не воображает, будто мне достанет безумия подняться на защиту истинного христианства, какое в первобытные времена (если верить авторам тех веков) влияло на воззрения и поступки людей. Проповедовать возрождение этого было бы и впрямь дикостью; это означало бы подрывать все основания, уничтожить одним ударом все свободомыслие и половину учености в Королевстве; разрушить весь порядок вещей, погубить торговлю и ввергнуть в упадок искусства и науки вместе со всеми их деятелями; одним словом, превратить наши порты, биржи и магазины – в пустыни. Предложение это было бы столь же абсурдным, как предложение Горация к римлянам всем миром покинуть свой город и поискать себе нового места для жизни в какой-либо удаленной части света, дабы там исцелить свои пороки и дурные манеры.

Так что, мне думается, что это предупреждение само по себе было излишним (я сделал его лишь для того, чтобы исключить всякую возможность придирок), поскольку всякий беспристрастный читатель без труда поймет, что мое рассуждение направлено на защиту лишь номинального христианства, ибо другое христианство давно уже полностью отменено по всеобщему согласию как совершенно несовместимое со всеми принятыми у нас способами приобретения и удержания богатства и власти.

Я должен со всем смирением признаться, что я не в силах увидеть непреложной необходимости в том, чтобы отбросить самое звание христиан, несмотря на то, что именно этого так яростно требует общество. Однако, поскольку наши деятели указывают столь чудесные выгоды, которые должен принести нации их проект, и выдвигают столько внушительных возражений против христианства, я вкратце рассмотрю доводы тех и других, придам им по чести их наибольший возможный вес и предложу те выводы, которые сочту наиболее резонными. После чего, с вашего позволения, я продемонстрирую те неудобства, которые может вызвать такое нововведение при существующем состоянии наших дел.

ВО-ПЕРВЫХ, одной из величайших выгод, которую видят в запрещении христианства, является то, что это чрезвычайно возвеличит и укрепит Свободу Совести, этот главный бастион нашей нации и протестантской религии, Свободу Совести, которую священство до сих пор еще, как мы обнаружили это недавно на практике, весьма ограничивает, несмотря на все благие начинания законодательной власти. Ибо из достоверных источников нам сообщают о том, что два молодых человека, подававших большие надежды, обладатели острого ума и глубоких суждений, которые через тщательное изучение причин и следствий, не обладая ни тенью учености, но в силу одних лишь природных способностей сделали открытие, что Бога нет, и публично сообщили о нем на благо общества, были некоторое время назад по неведомому мне устаревшему закону разжалованы за богохульство – ни с чем не сравнимая жестокость! А ведь было уже некогда мудро подмечено, что стоит преследованиям начаться, никто на свете не сможет сказать, до каких пределов они достигнут и на ком закончатся!

В ответ на все это, со всем уважением к более мудрым суждениям, я смею заметить, что пример этот скорее как раз демонстрирует необходимость существования номинальной религии в нашей среде. Великие умы любят свободно обращаться с высокими материями, и если не дать им поносить и отвергать Бога, они, чего доброго, станут злословить насчет высоких чинов, оскорблять правительство и рассуждать о кабинете министров. Мне думается, немногие станут спорить с тем, что это повлечет за собой последствия куда более пагубные: как говорил Тиберий, "Deorum offensa Diis curæ". Что же до изложенного факта, то я считаю, что не стоит судить по одному-единственному примеру – возможно, второго такого не удалось бы найти вовсе. К тому же, дабы успокоить тех, кто опасается преследований, я могу сказать, что богохульства свободно и безнаказанно раздаются миллионы раз в каждой кофейне и таверне – везде, где только ни соберется добрая компания. Следует признать, что разжалование английского офицера и дворянина за одно лишь богохульство есть, мягко говоря, весьма сильный перегиб и злоупотребление властью. Немногое можно сказать в защиту прокурора; возможно, он опасался, что поведение офицеров может нанести обиду Союзникам, у которых, мы обязаны помнить, может еще бытовать традиция верить в Бога. Но если прокурор исходил, как некоторые, из того ошибочного соображения, что офицер, публично богохульствующий, может впоследствии дойти до открытого мятежа, то согласиться с ним никак нельзя: плох тот командир английской армии, которого солдаты боятся и почитают так же мало, как они чтят и трепещут Божества.

Далее, против Евангелия выдвигается то возражение, что оно требует от людей веры в вещи, непосильные для свободного мыслителя и человека, стряхнувшего с себя предрассудки, обыкновенно порожденные дурным образованием.

На это я отвечу, что делать заключения о мудрости нации следует с большей осторожностью. Разве не позволено у нас всякому свободно верить во все, что ему нравится, и обнародовать свои убеждения, когда ему вздумается, особенно если это служит укреплению позиций той партии, которая находится у кормила власти? Разве какой-нибудь непредвзятый чужеземец, которому доведется прочитать всю чушь, написанную в последнее время Асгиллом, Тиндаллом, Толандом, Ковардом и тремя дюжинами прочих, вообразит себе, что Евангелие является основным законом нашей жизни, и что Парламент наш придерживается этого закона? Отыщется ли такой человек, который верил бы, говорил бы, что верит, или хотел бы, чтобы считали, что он верит хоть в одну букву Писания? И что же, наносит ли это урон его репутации? И находит ли он, что отсутствие номинальной веры является препятствием в какой бы то ни было гражданской или военной карьере? Если даже и найдется пара каких-нибудь полуистлевших статутов против него, разве они не устарели до такой степени, что сами Эмпсон и Дадли, живи они ныне, не смогли бы привести их в действие?

Нам говорят также, что, по подсчетам, в нашем Королевстве проживает свыше десяти тысяч священников, чьи доходы вкупе с доходами милордов епископов составили бы сумму, достаточную для содержания по меньшей мере двухсот молодых людей, рассудительных, приятно воспитанных, свободомыслящих, способных украсить любой двор и город, врагов священства, узколобости, педантства и предрассудков; помимо того, столь значительное число здоровых телесно священнослужителей могло бы стать существенным подкреплением для нашего флота и армии.

Это соображение и впрямь выглядит весомым; но, с другой стороны, следовало бы обсудить столь же подробно несколько других вещей. А именно, прежде всего, не нужно ли, чтобы в определенных пределах страны, какие мы называем приходами, мог найтись хотя бы один человек, способный читать и писать? Кроме того, не представляется верным расчет, согласно которому доходы Церкви на нашем острове достаточно велики, чтобы содержать двести молодых джентльменов – а хотя бы и вдвое меньше – и обеспечить им доход, благодаря которому они, выражаясь современным языком, не будут нуждаться ни в чем, принимая во внимание современный изящный образ жизни. Однако, в этом проекте скрывается и более хитрая каверза, и нам следует опасаться примера той женщины, которая зарезала курицу, несшую каждое утро золотые яйца. Ибо что станется с родом человеческим по прошествии века, если нам не на что будет положиться, кроме как на болезненное и прожорливое потомство наших вольнодумцев и светских жуиров, которые, промотав свою силу, здоровье и состояние, вынуждены вступать в брак с целью поправить пошатнувшиеся дела, и которые передают потомству лишь утонченность нрава и наследственные пороки. Сейчас же у нас есть десять тысяч человек, которых мудрые предписания Генриха VIII обязывают ограничиваться диетой и упражняться: эти люди – единственные восстановители нашей крови, без которых нация за одно-два столетия превратится в один большой госпиталь.

Еще одна выгода, которую несет нам запрещение христианства – чистая прибыль в размере одного дня в неделю, который сейчас совершенно потерян, вследствие чего Королевство теряет одну седьмую часть в торговле, делах и развлечениях; не говоря уже о том, что столько величественных строений, ныне находящихся в руках духовенства, потеряно для общества, тогда как их можно было бы превратить в театры, биржи, рынки, доходные дома и другие общественно-полезные сооружения.

Надеюсь, что мне простится резкое слово, но этот довод я назвал бы совершенной придиркой. Я готов признать, что давным-давно в седой древности существовала традиция собираться каждое воскресенье в церкви, и что лавки до сих пор порою закрыты в этот день, дабы, как считается, сохранить воспоминание об этом старинном обычае. Однако трудно себе представить, чтобы это могло помешать делам или развлечениям. Что такого в том, что светским джентльменам один день в неделю приходится играть дома, а не в шоколадне? Разве закрываются в этот день таверны и кофейни? Возможно ли найти более удобное время для небольшого моциона? И разве не верно, что случаев заболевания дурной болезнью по воскресеньям значительно меньше, чем во все прочие дни? И разве не в этот день торговцы подсчитывают недельные доходы, а законники готовят свои речи? И я хотел бы знать, как можно заявлять, что церкви используются не по назначению? Где же чаще устраивают наши волокиты свидания и рандеву? о чем заботятся больше, чем о том, чтобы занять ложу получше и нарядиться побогаче? Где чаще встречаются дельцы? где заключается больше сделок? И какое же место более удобно и приятно для дневного сна?

В запрещении христианства видят одну выгоду, которая превосходит по величине все вышеизложенные – а именно, что это полностью уничтожит в нашей среде партийную борьбу, упразднив искусственные различия между Высокой и Низкой Церквями, вигами и тори, пресвитерианами и англиканцами, каковые ныне столь усердно вставляют палки в колеса общественной жизни и ставят потворство своим интересам и ослабление своих противников превыше самых важных интересов государства.

Признаюсь, что если бы можно было быть уверенным в том, что столь значительная цель будет достигнута нашей нацией такой ценою, я сдался бы и умолк. Но! может ли кто сказать, что если бы слова "разврат", "пьянство", "мошенничество", "ложь", "воровство" были парламентским актом изгнаны из английского языка и словарей, на следующее же утро мы проснулись бы целомудренными, воздержанными, честными и справедливыми правдолюбами? Разумны ли такие ожидания? Или, если бы врачи запретили нам произносить слова "оспа", "подагра", "ревматизм" и "столбняк" – могла ли бы эта мера, подобно магическому талисману, уничтожить сами болезни? Разве партии и клики гнездятся в сердце человеческом не глубже, чем названия и фразы, заимствованные из религии; разве основываются они не на более прочном фундаменте? И неужели язык наш настолько беден, что мы не нашли бы других слов для их названий? Неужели зависть, тщеславие, алчность и честолюбие имеют столь мало синонимов, что их носители не найдут для них новых имен? Отчего бы словами "гайдуки" и "мамелюки" или "мандарины" и "паши" – или какими угодно выдуманными словами – не воспользоваться для того, чтобы отличать тех, кто вошел в кабинет министров, от тех, кто вошел бы, если бы смог? Оттого, что религия подвернулась под руку и предоставила несколько удобных выражений, стала ли наша изобретательность такой скудной, что мы не найдем других таких же? Предположим, что тори подняли на щит Маргариту, виги – миссис Тофтс, а оппортунисты – Валентини: не станут разве "маргаретинцы", "тофтианцы" и "валентиниане" вполне достойными знаками отличия? Празины и венеты, две самых злобных фракции в Италии, начали, если я правильно помню, с различия в цвете лент; и мы могли бы не хуже спорить о величии Синего и Зеленого, и это различие дало бы нам возможность разделить суд, парламент и королевство между ними; различие это ничуть не хуже, чем позаимствованное из любого искусства, а равно и религии. Посему, я думаю, что и в этом возражении против христианства нет большого веса, а выгода в этой области, которую обещает его запрет, не столь уж велика.

Возражают также против весьма абсурдного и нелепого обычая, согласно которому населению приходится терпеливо сносить то, что некоторая горстка людей, сравнительно мало занятых и нанимаемых, один день из семи обрушиваются на законность наиболее употребительных способов достижения величия, богатств и удовольствий из тех, что практикуют в остальные шесть дней. Однако я считаю, что это возражение несколько недостойно столь утонченного века, как наш. Поразмыслим трезво. Я обращаюсь ко всем свободомыслящим людям – в погоне за утолением всеохватывающей вашей страсти не испытывали ли вы неизменно чудесного будоражащего ощущения от того, что предмет вашей страсти запретен? Потому-то, дабы сохранять это ощущение, мудрость нации и позаботилась особо о том, чтобы у наших дам не переводились запретные шелка, а у мужчин – запретное вино; в самом деле, иные запреты следовало бы еще устрожить для того, чтобы разнообразить городские развлечения, которые, за недостатком подобных мер, начали уже, как я слышал, ослабевать и сникать, с каждым днем уступая жестоким приступам сплина.

Равным образом, большую выгоду для общества видели в том, что, стоит нам однажды отменить Евангельскую веру, как вся религия, безусловно, будет изгнана навеки, и вместе с ней все те печальные изъяны образования, которые под именами "добродетели", "совести", "чести", "справедливости" и тому подобными столь часто нарушают спокойствие человеческого ума и которые вольному разуму и свободомыслию порой не удается искоренить на протяжение всей нашей жизни.

Здесь я должен сначала заметить, как трудно бывает избавиться от привычек, которыми мир некогда гордился, хотя бы причина, породившая их, и исчезла бы уже давно и бесследно. Вспомним, что некоторое количество лет назад, если нос какого-нибудь человека не выдался своей красотой, тогдашние мудрецы тем или иным способом выводили причиной этому изъян в образовании. Из этого же источника, по некоторым сведениям, проистекают и наши нелепые представления о справедливости, праведности, любви к отчизне, все наши идеи о Боге, о загробной жизни, о рае и аде и тому подобном. Вполне возможно, что некогда эти утверждения были обоснованны. Но с тех пор предпринято столько успешных усилий к тому, чтобы избавиться от этих изъянов путем радикальных перемен в системе образования, что – я смею указать на это нашим любезным новаторам – молодые люди, выходящие сейчас в свет, свободны от всякой тени этих веяний, не несут с собой ни одного побега этих сорных трав, и следовательно, запрещение номинального христианства на этом основании лишено всякой убедительности.

Помимо того, следует признать, что упразднение всяческих религиозных представлений навряд ли приемлемо для простого люда. Не то, чтобы я был сколько-нибудь солидарен с теми, кто считает религию изобретением политиков для того, чтобы держать чернь в узде посредством страха перед незримой властью; разве что прежде род людской сильно отличался от нынешнего, ибо в простонародье здесь, в Англии, я нахожу не меньших вольнодумцев – то есть, другими словами, убежденно неверующих – чем любой представитель высшего общества. Но я убежден, что некоторые остаточные представления о Высшей Власти исключительно полезны для простого люда, поскольку это – отличный способ утихомиривать расшалившихся детей и превосходная тема для забав долгими зимними вечерами.

Наконец, исключительной выгодой представляли нам то, что запрещение христианства весьма послужит к объединению протестантов, расширив принципы вероисповедания настолько, что станет возможным подвести под них всех без исключения раскольников, ныне находящихся за чертой по причине некоторых различий в формальностях, которые все стороны признают совершенно незначительными; что этот акт послужит интересам всеобщего взаимопонимания, открыв широкие ворота, через которые сможет войти любой, тогда как торги с раскольниками и сутяжничества по поводу той или иной формальности походят более на приоткрывание узких калиток, через которую может пройти лишь один зараз, да и то немало потоптавшись, поелозив и протиснувшись с трудом.

На это я отвечу так. У рода человеческого есть одна страсть, милая его сердцу, которая обычно служит религии вассалом, хотя и не приходится ей ни родительницей, ни крестной, ни приятельницей: я имею в виду дух противоречия, дух, что жил задолго до христианства и способен с легкостью прожить без него. Вспомнив, в чем, к примеру, состоят разногласия между сектантами: мы увидим, что христианство здесь вовсе ни при чем. Разве Евангелие предписывает где-либо чопорную строгость, противоестественное и исключительное поведение или какие-либо нарочитые формы и манеры речи, отличные от тех, что приняты у большинства людей? В то же время, если бы христианство по названию не заняло это место и не сделалось бы руслом для указанной страсти, та непременно вылилась бы в разногласия по вопросам земельного уложения, что привело бы к нарушению общественного спокойствия. Каждой нации отпущено некоторое количество энергии, которая, если не дать ей выхода, прорвется и воспламенит все вокруг. Если ради мира в государстве нужно всего лишь бросить людям на забаву несколько формальностей, то ни один мудрый человек не откажется от такой сделки. Пусть мастиффы забавляются с овечьей шкурой, набитой сеном, если благодаря этому они не трогают стадо. Учрежденные за рубежом монастыри являют собой большую мудрость: натура человеческая обуреваема многими страстями, которые могут найти выход в иных из тех орденов, что служат прибежищами для фантазеров, меланхоликов, гордецов, молчунов, хитрецов и угрюмцев – где те могут дать себе волю и выпустить зловредные пары. На нашем же острове для каждой их разновидности нам приходится основывать несколько религиозных сект, чтобы те не буянили; когда же христианство будет упразднено, законодателям придется искать для них другие занятия и развлечения. Не имеет значения, сколь широко вы открываете ворота, если всегда найдется большое количество тех, для кого вопросом гордости и чести станет в них не войти.

Обсудив таким образом важнейшие возражения против христианства и основные выгоды, которые сулит его запрещение, я, с не меньшими, чем прежде, уважением и почтительностью к мнениям мудрейших, перейду к перечислению тех неудобств, с которыми может быть связано искоренение Евангелия, и которые авторы этого проекта, возможно, не обдумали должным образом.

Прежде всего, мне прекрасно известно, насколько склонен человек независимый и светский роптать и возмущаться при виде долгополого попа, случившегося у него на пути. Мне известно насколько зрелище это оскорбляет его взор. Но в то же самое время наши мудрые реформаторы, возможно, забывают о том, как счастливо и удачно то, что могучие умы постоянно обеспечены предметом для насмешек и презрения, дабы упражняться и совершенствовать свои таланты, а также отгонять сплин от себя и друг от друга, тем паче, не нанося ни малейшего ущерба своим особам.

Можно выдвинуть и другой аргумент схожей природы. Если бы христианство было запрещено, где бы вольнодумцы, просвещенные умы и высокоученые люди нашли другой, столь же хорошо рассмотренный со всех сторон, предмет для демонстрации своих способностей? Каких чудесных плодов разума лишились бы мы – произведений тех, чей гений путем неустанных упражнений целиком обратился к насмешкам и инвективам по поводу религии, а потому не способен уже блистать либо отличиться в какой-нибудь другой области! Что ни день мы слышим жалобы на упадок остроумия в нашем обществе – так неужели же мы исключим важнейшую, а возможно, и единственную тему, оставшуюся нам? Кто бы заподозрил в Асгилле мудреца, а в Толанде – философа, если бы неисчерпаемый колодец христианства не снабдил их материалом? Какой еще предмет, какое искусство или какая наука сделали бы из Тиндалла серьезного автора и дали бы ему читателей? Мудрый выбор темы, и только он, украшает писателя. Ибо, если бы и сто перьев, подобных вышеперечисленным, писали в защиту религии, они немедленно были бы преданы молчанию и забвению.

Я не считаю, что мои опасения лишены оснований, и склонен думать, что запрещение христианства подвергнет опасности церковь и по меньшей мере озадачит Сенат поиском дополнительных голосов. Хочу, чтобы меня поняли правильно: я далек от утверждений, будто церковь наша находится в опасности сейчас, при нынешнем положении вещей, однако мы не знаем, как развернутся события, когда христианская религия будет отменена. Как бы замечателен ни был этот проект, в нем сокрыт определенный риск. Нам прекрасно известно, что атеисты, деисты, социниане, антитринитарии и прочие разновидности вольнодумцев не стремятся войти в существующие экклезиастические учреждения; они заявляют, что требуют лишь отмены священной Присяги; они весьма равнодушны к формальностям и не обладают епископским Jus Divinum, поэтому в отношении их можно рассматривать отмену христианства как всего лишь политический шаг к изменению положения государственной церкви и насаждения вместо нее пресвитерианства, о чем я предоставляю поразмыслить тем, кто стоит у кормила правления. В то же время, я считаю совершенно очевидным то, что эта мера ввергнет страну в то самое зло, которого мы, в основном, и стремимся избежать: что запрещение христианской религии кратчайшей дорогой приведет к распространению папства. К этому мнению я склоняюсь тем более, что всем нам известно, что иезуиты постоянно засылают своих эмиссаров с заданием выдавать себя за членов нескольких преобладающих у нас сект. Отмечено, что немало раз они являлись в личинах пресвитериан, анабаптистов, независимых и квакеров, сообразно тому, какая секта имела наибольший вес. Теперь же, когда в моду вошло искоренение религии, папистские миссионеры в изобилии внедрились в среду вольнодумцев, чей Толанд – величайший оракул антихристиан – ирландский священник и сын ирландского священника; а наиученейший и талантливейший автор книги под названием "Права христианской церкви" был в свое время введен в лоно римской веры, чьим верным сыном он и остался, о чем говорят сотни отрывков из его труда. Я мог бы добавить и другие имена. Неоспоримый факт состоит в том, что если предположить исчезновение христианства, то люди не успокоятся, пока не найдут себе какой-либо другой способ служения; и это обстоятельство породит предрассудки и суеверия так же наверное, как наверное все это кончится папством.

И потому, если несмотря на все мои доводы все же будет признан необходимым билль об отмене христианство, я лишь скромно предложил бы следующую поправку: заменить в нем слово “христианство” на “религию вообще”. Эта замена, по моему мнению, гораздо вернее приведет ко всем тем благам, какие сулят нам авторы этого проекта. Ибо пока мы оставляем возможным существование Бога и Провидения, пытливый человек непременно выведет из этих предпосылок все остальное; мы не пресечем зла в корне, даже если уничтожим полностью евангельскую веру. Что проку в свободе мысли, если из нее не проистекает свобода действий, та конечная цель, которую, как бы она ни была далека, преследуют все возражения против христианства? Поэтому-то свободомыслящие люди считают ее такого рода зданием, где все части взаимозависимы друг от друга, и стоит выдернуть один лишь гвоздь, как все сооружение обрушится на землю. Это очень удачно выразил тот человек, который узнал как-то о тексте в защиту Троицы, который в одном древнем манускрипте выглядел иначе; он немедленно понял намек и, произведя мгновенные умозаключения, в высшей степени логично заявил: "Ну, ежели это так, как вы говорите, так я могу спокойно блудить, пьянствовать и презирать священника!" Исходя из этого и множества других, легко доступных примеров, я считаю совершенно очевидным, что загвоздка – не в какой-нибудь особенности христианской веры, но в религии как таковой, которая, полагая границы человеческой природе, является величайшим врагом свободы мысли и действия.

В общем и целом, если запрещение христианства будет все же сочтено благом для церкви и государства, я все же думаю, что исполнение этого проекта следует отложить на мирное время и не вызывать кризиса сейчас – в интересах наших союзников, которые, волею обстоятельств, все до единого христиане, и некоторые, по вине недостатков образования, доходят до такого фанатизма, что видят в этом звании повод для некой гордости. Если они отвернутся от нас, и мы вступим в альянс с Турцией, нас ждет большое разочарование: сей государь весьма отдален от нас и постоянно занят войной с императором Персии, и потому его подданные примутся злословить по поводу нашего неверия еще больше, чем наши христианские соседи. И причина тому в том, что турки не только строго придерживаются законов своей религии; они, что гораздо хуже, верят в Бога, чего от нас никто не потребует, даже если мы сохраним имя христиан.

В заключение я скажу так: что бы ни думали иные о тех преимуществах, которые сулит этот план, я весьма склонен предполагать, что через шесть месяцев после принятия акта об искоренении Евангелия, банк и Ост-Индские акции могут упасть по меньшей мере на один процент. А поскольку это в пятьдесят раз больше, чем наш умудренный век считает допустимым тратить на сохранение христианства, я не вижу никакой причины пускаться в такие большие убытки ради того, чтобы уничтожить его.