Не часто, но время от времени Фортуна вознаграждает обычного обозревателя, трудящегося, что называется, в поте лица, новой книгой, немедленно воспламеняющей его ум. Так было и со мной много лет назад, когда я имел честь работать для литературного приложения к "Таймс": "Пропавшая леди", "История старых жен", "Этан Фроум", например. Так было и с этой книгой; и я не думаю, что смогу придумать что-то лучшее, чем повторить фразу, уже сказанную о ней в моем приветственном выступлении 14-го ноября 1912 года: "Как она поразила современность!.."
Во всем мире есть только один человек, который мог бы достоверно и подробно описать "Золотой горшок"; и это – мистер Джеймс Стивенс, написавший его. И даже ему пришлось бы попросту написать эту книгу заново. Как половина всех лучших книг, эта – более, чем слегка, безумна и просто лучится жизненностью и красотой. Это гимн Бессмыслице, а настоящая Бессмыслица – это мудрость, вывернутая наизнанку, и потому запредельна лишь для немудрого взгляда. «Иметь голову на плечах, как они это называют, очень легко, но нелегко достичь хоть чуточки веселости, беззаботности, ребячества.» Во всяком случае, это встречается гораздо реже. В отличие от другой половины так называемых «лучших» книг, эта, в сущности – не книга вовсе, но безумная аппликация – нечто вроде лоскутного пледа, завернувшись в который, так приятно греть кости на завалинке времени и пространства и думать обо всем и ни о чем, о высоких богах и о маленьких, поющих богах, о девяноста девяти Грациях, о Человеке, о Пане, о Невинности...
Повесть, в которой у Философа есть дети – безусловно ирландская. Мистер Стивенс и не пытается притворяться кем-то другим. Да и с чего бы ему?.. «Время – это тиканье часов. Добро и зло – две горошины в одном стручке. Лицо моей жены всегда одно и то же. Я хочу поиграть с детьми, и в то же время не хочу. Твой разговор со мной, брат, похож на жужжание пчелы в темной келье. Сосны укореняются, растут и умирают. Все это вздор. Прощай.»
Чей же был "Горшок", где и почему он был зарыт – обо всем этом рассказывается в этой прелестной, фантастической, бесформенной, вдохновенной мешанине неразберихи. «Корова своя собственная,» – говорит усталым детям Тощая Женщина, когда любовь просветила ее темноту, – ибо «живое не может быть чье-то.» Но тогда столь многие из нас в эти дни умственно мертвы, или умирают от старости, тогда как юности нужно лишь слово "сезам", чтобы восстать ото сна. Подобно стивенсовскому "философу", мы почти ничего не делаем, кроме как сидим и размышляем о нашей "мы-ности", забывая, что «помнить стоит только детство». В это состояние, как показал однажды Сперджен в своей проповеди на тему Рая и Ада, быстро съезжая с кафедры по перилам лесенки и с трудом взбираясь обратно, легко попасть, но из него чрезвычайно трудно выбраться. И мистер Стивенс, безусловно, один из тех поэтов, что указывают этот путь. Читателей у него, может быть, будет много, последователей же, как мне кажется – немного. Пока, как он говорит, мы не потеряем все, попросту невозможно понять, что можно быть счастливым, ничего не имея. «Ох, Господи помоги мне», – бормочет его бездомная старуха с камешками в башмаках, «одна-одинешенька старая с палкой, а солнце светит прямо в глаза, и пить ей хочется...»
Уолтер де ла Мер
Май 1953.