Способность Тощей Женщины с Инис-Маграта злиться была беспредельна. Она не принадлежала к тем ограниченным созданиям, которые, пропустив волну гнева, остаются тихими и мирными. Она могла хранить свою злость в тех пещерах вечности, которые открываются в каждой душе, и которые полнятся яростью и ненавистью, пока не приходит время наполнить их мудростью и любовью; ибо в происхождении жизни любовь стоит в начале и в конце всех вещей. Сперва, как улыбающееся дитя, любовь приходит и совершает мелкий и незаметный труд в скалах и песках сердца, открывая первые из тех дорог, которые вечно ведут внутрь, а потом, покончив с дневной работой, любовь уходит и забывается. За нею налетают яростные ветра ненависти, чтобы, словно великаны и гномы, поработать среди чудовищных руин, стирая скалы и сглаживая дороги, пробитые внутрь; но когда завершается эта работа, в сиянии снова возвращается любовь, чтобы вечно жить в сердце человека, которое есть Вечность.
Прежде, чем Тощая Женщина могла заняться возвращением своего мужа с помощью ярости, она должна была очиститься посредством жертвы, называемой Прощение Врагов, и она совершила его, обняв лепреканов Горта и, в присутствии солнца и ветра, простив им злодеяние против ее мужа. Так она смогла обратить всю свою злобу на Карающее Государство, простив тех, кто действовал всего лишь подчиняясь давлению его инфернального гнета, каковой гнет есть Грех.
Покончив с этим, Тощая Женщина испекла три хлеба для своего путешествия к Ангусу Óгу.
Пока она пекла хлеб, дети, Шеймас и Бригид Бег, выскользнули в лес, чтобы поговорить друг с другом и подивиться необычайным событиям.
Сперва они двигались очень осторожно, потому что не были полностью уверены, что полицейские совсем ушли, а не прячутся в темных углах, выжидая момента, чтобы наброситься на них и увести в тюрьму. Слово "убийство" было детям почти незнакомо, и тем более непонятно, что их собственный отец оказался рядом с ним. Это было страшное слово, и ужас его увеличивался из-за непостижимой связи его с отцом. Что натворил отец? Почти все его дела и привычки были известны детям наперечет, и все же, оказывается, существовало темное нечто, к которому он был причастен, сверкнувшее перед ними, страшное и неуловимое, как вспышка молнии. Они поняли, что это как-то связано с теми, другими отцом и матерью, тела которых извлекли из-под очага, но они знали, что Философ никогда ничего им не делал, и поэтому убийство представлялось им чем-то страшным, оккультным, лежащим за пределами их умственного горизонта.
Никто не выпрыгнул на них из-за деревьев, так что спустя немного времени они успокоились и пошли уже не так осторожно. На опушке соснового леса солнечный свет позвал их вперед, и, поразмыслив немного, они пошли дальше. Простор и свежий ветер развеяли их мрачные мысли, и очень скоро они уже принялись гоняться туда-сюда друг за другом.
Беготня постепенно привела их к дому Михаула МакМурраху, и там, задыхаясь, они повалились передохнуть под деревце. Это был куст терновника, и отдых под ним снова вернул детей к мыслям об ужасном положении, в которое попал их отец. Мысль у детей не отделяется надолго от рук; дети думают руками столько же, сколько и головой. Им нужно делать то, о чем они говорят, чтобы сделать мысль зримой, и поэтому скоро Шеймас Бег пантомимой стал представлять приход полицейских в их дом. Земля под терновым кустом превратилась в очаг их домика; Шеймас и Бригид стали четырьмя полицейскими, и через мгновение Шеймас уже яростно раскапывал землю дощечкой, чтобы найти зарытые тела. Покопавшись всего с несколько минут, он вдруг задел дощечкой за что-то твердое. Совсем немного времени понадобилось для того, чтобы расчистить предмет от земли, и каков же был восторг детей, когда они выкопали прелестный небольшой глиняный горшочек, до краев наполненный блестящей желтой пылью! Поднимая его, дети поразились его тяжести. Долгое время они играли с ним, пропуская тяжелую желтую пыль дождем сквозь пальцы и глядя, как она блестит на солнце. Наигравшись так, они решили отнести горшок домой, но, дойдя до Горта-на-Клока-Мора, так устали, что не смогли нести горшок дальше и решили оставить его у своих друзей лепреканов. Шеймас Бег постучал по стволу дерева тем стуком, которому дети научились у них, и в то же мгновение знакомый лепрекан вышел наверх.
– Мы тут принесли вам, сэр... – сказал Шеймас.
Больше он ничего не успел сказать, потому что едва лепрекан увидел горшок, он обхватил его руками и заплакал так громко, что его товарищи повыскакивали посмотреть, что с ним случилось, и они присоединились к его смеху и плачу, а дети добавили к этому хору свое сочувствие, так что весьма многоголосый шум поднялся над Гортом.
Но недолго лепреканы предавались эмоциям. Почти сразу вслед за радостью пришли воспоминание и стыд; а затем – раскаяние, эта горестная добродетель, зарыдала в их ушах и в их сердцах. Как они могут благодарить детей, отца и защитника которых они предали темному правосудию людей? правосудию, которое требует не возмещения, но наказания; которое учится по Книге Вражды, а не по Книге Дружбы; которое ненависть зовет Естеством, а Любовь – сговором; чей закон – железная цепь, и чья милость – слабоумие и безразличие; слепому злодею, всех обвиняющему в своей слепоте; этому бесплодному лону, проклинающему плодородие; этому каменному сердцу, которое превращает в камень целые поколения людей; пред которым жизнь отступает, бледнея, и от которого смерть отшатывается, скрываясь в своей могиле. Раскаяние! лепреканы вытерли с лиц неуместную влагу и вместо того заплясали от радости. Большего они сделать не могли, поэтому они с любовью накормили детей и проводили их до дома.
Тощая Женщина испекла три хлеба. По одному она раздала своим детям, а один оставила себе, после чего все трое отправились в путешествие к Ангусу Óгу.
Вышли в путь они изрядно пополудни. Свежесть и веселье утра уже прошло, и тиранствующее солнце разливало по миру свое почти невыносимое величие. Тени для путников было немного, и через некоторое время им стало жарко, они устали и захотели пить – то есть, дети; Тощую Женщину же худоба защищала от всех воздействий стихий, за исключением голода, от которого ни одно существо не свободно.
Она шагала посередине дороги вулканом тишины, думая одновременно двадцать разных мыслей, так что сильнейшее желание заговорить заставляло ее хранить жуткое молчание; но под этой корой молчания собиралась речь, которая должна была в конце концов вырваться или окаменеть. Из этого бурления мыслей поднимался первый глубинный рокот, предвестник грохота, и через мгновение прогремел бы гром ее злословия, но тут Бригид Бег заплакала: действительно, бедная девочка устала и спеклась до полусмерти, да и Шеймаса от такого же плача удерживали лишь две минуты мальчишеской гордости. Это отвлекло Тощую Женщину от ее пылающих мыслей и, утешая детей, она забыла свои собственные заботы.
Необходимо было поскорее найти воду: не задача, потому что Тощая Женщина, будучи Естественной, как и другие существа, обладала способностью чувствовать близость воды, и она сразу повела детей немного в другом направлении. Через несколько минут они нашли придорожный колодец, и там дети вволю напились и утешились. Над колодцем вовсю росло широкое многолиственное дерево, и в тени этого дерева они присели и поели от своих хлебов.
Пока они отдыхали, Тощая Женщина дала детям советы по многим важным вопросам. Она разговаривала не с обоими сразу, но сперва говорила Шеймасу об одном, а потом Бригид о другом; потому что, как она сказала, то, что должен знать мальчик, вовсе не обязательно знать девочке. Очень важно, чтобы мужчина знал, как объезжать женщин, потому что это, наряду с добыванием пищи, основа мужской мудрости – и в этой науке Тощая Женщина наставляла Шеймаса. Однако столь же важно, чтобы женщина умела ставить мужчину на место – и этой науке Бригид вняла всем сердцем.
Тощая Женщина учила, что мужчина должен ненавидеть всех женщин, прежде чем он сможет полюбить женщину, но он волен, а точнее, даже попросту обязан любить всех мужчин, потому что они одного рода с ним. Женщина также должна любить всех других женщин и ненавидеть всех мужчин, кроме одного, а этого одного она должна стараться превратить в женщину, потому что женщина по велению своего естества должна стать либо рабом, либо тираном, а ей лучше быть тираном, чем рабом. Тощая Женщина объяснила, что между мужчиной и женщиной идет беспрерывная война, и что цель каждого пола – подчинить себе противоположный; но женщина одержима демоном, зовущимся Жалость, который страшно мешает ей в битве и вечно отдает победу мужчине, который при содействии этого демона помощью всегда спасается на самой грани поражения. Тощая Женщина сказала Шеймасу, что день его погибели займется, когда он полюбит женщину, потому что свою судьбу он принесет в жертву ее капризу, и умоляла его во имя любви к ней беречься этого изменчивого пола. Бригид же она открыла, что роковой день для женщины настает, когда она узнает, что мужчина любит ее, ибо мужчина в любви подчиняется только женщине, и то частично, самолично и временно; женщина же, которую любят, намного полнее отдается самому богу любви, она становится рабыней и не только что лишается своей личной свободы, но тяжелое безумие это поражает даже ее мыслительные способности. Судьба работает на мужчину, и потому, утверждала Тощая Женщина, женщина должна быть победоносной, ибо тот, кто осмеливается воевать против богов, должен быть заранее уверен в победе: закон жизни таков, что только слабый победит. Предел силы – окаменение и неподвижность, слабости же предела нет, а хитрость, или гибкость – ее советник. По этой причине, а равно и затем, чтобы жизнь не прекратилась, женщина должна стараться превратить своего мужа в женщину; тогда она станет тираном, а он будет рабом, и жизнь возобновится до следующего срока.
Тощая Женщина продолжала свой урок, пока он не стал наконец таким запутанным, что мысли ее завязались узлом, и она решила продолжить путешествие и развязать узел, когда станет прохладнее.
Они убрали хлеб обратно в свертки и тут заметили дородную, миловидную женщину, идущую к колодцу. Эта женщина, подойдя ближе, поздоровалась с Тощей Женщиной, и Тощая Женщина поздоровалась с ней, после чего незнакомка присела.
– Жарко, не правда ли, – сказала она, – я так думаю, что иначе, чем за ради спасения чьей-нибудь жизни, и не стоит путешествовать в такой день, когда солнце этак жарит. Издалека ли вы идете, госпожа, или вы просто ходите по дорогам и вам давно уже все равно?
– Издалека, – сказала Тощая Женщина.
– Издалека ли, нет ли, – сказала незнакомка, – я бы и вершка не прошла по своей воле в это время года. Какие у вас симпатичные детишки, госпожа.
– Симпатичные, – сказала Тощая Женщина.
– У меня-то их десять, – продолжала женщина, – и часто я недоумеваю, откуда они взялись? Забавно подумать, что женщина сделает эдак вот десяток новых существ, а ей за это не то, что не заплатят – спасибо никто не скажет.
– Забавно, – сказала Тощая Женщина.
– А вы говорите когда-нибудь больше одного слова зараз? – спросила незнакомка.
– Говорю, – сказала Тощая Женщина.
– Пенни бы дала, чтобы услышать, – сказала незнакомка в сердцах, – потому что более невоспитанной, угрюмой, сварливой бирючихи не встречала я среди женщин. Вчера как раз вот говорила тут одному, что худые женщины добрыми не бывают, а уж тощее тебя и придумать нельзя.
– Ты говоришь так потому, – ответила Тощая Женщина спокойно, – что сама толстая, и тебе приходится лгать самой себе, чтобы скрыть свое несчастье и жить дальше так, как тебе нравится. Никому в мире не нравится быть толстым, и на этом, сударыня моя, я стою. Можете тыкать пальцем себе в глаз, но в мой, будьте так добры, не тычьте, а потому – до свиданья; а если бы я не была женщиной мирной, я бы потаскала тебя за волосья в гору да под гору пару часов, да и дело с концом. Вот тебе и больше одного слова зараз; да смотри, как бы я не прибавала еще одно слово, от которого у тебя чирьи выскочат и не сойдут до смерти. Идемте, дети, и если вы когда-нибудь увидете такую женщину, как эта, то знайте, что она ест, пока может стоять, пьет, пока может сидеть, и спит, пока не одуреет; а если такая особа заговорит с вами, помните, что больше одного слова ей не положено, да и одно-то слово пусть будет коротким, потому что такая женщина уж верно была бы и изменщица, и воровка, да только слишком ленива, чтобы стать чем-нибудь, кроме пропойцы, Господь ей помоги! так что, до свиданья!
На этом Тощая Женщина и дети поднялись и, попрощавшись с незнакомкой, двинулись дальше по широкой тропе; другая же женщина осталась сидеть, где сидела, и не сказала ни слова даже про себя.
По пути Тощая Женщина снова впала в ярость и в этом так ушла в себя, что дети лишились ее общества; поэтому спустя немного времени они вовсе забыли о ней и вернулись к своей игре. Они бегали и прыгали, кричали, смеялись и пели. То они играли, будто они – муж и жена, и тогда они чинно шли рука об руку, делая время от времени мудрые замечания о погоде, о состоянии здоровья друг друга или о ржаных полях вокруг. То один становился конем, а другой – коноводом, и тогда они топали по дороге с громким сердитым ржанием и еще более громкими и сердитыми командами. Потом один был коровой, которую с великим трудом гнал на рынок погонщик, чье терпение лопнуло уже много часов назад; или оба становились козами, бодались лбами и грозно мемекали; и все эти изменения перетекали друг в друга так легко, что дети ни на мгновение не оставались без дела. Однако по мере того, как день клонился к вечеру, огромная тишина, окружавшая их, начала довлеть над ними. За исключеним их собственных тоненьких голосков, вокруг не было слышно ни звука, и эта бесконечная, просторная тишина в конце концов заставила и их утихнуть. Мало-помалу игры детей иссякли. Бег вприпрыжку сменился семенящим шагом, пробежки вперед стали все короче, а возвращение назад быстрее, чем убегание вперед, и вскоре дети уже шли серьезно по бокам Тощей Женщины, время от времени обмениваясь короткими фразами. Скоро и эти фразы растаяли в широкой тишине, окружавшей их. Тогда Бригид Бег ухватилась за правую руку Тощей Женщины, а Шеймас чуть погодя взялся за левую, и эта немая просьба о защите и утешении снова вернула Тощую Женщину из долин гнева, по которым она бродила в столь великой ярости.
Мирно идя по дороге, они увидели лежащую на лугу корову, и, увидев животное, Тощая Женщина в задумчивости остановилась.
– Все принадлежит идущему, – сказала она, пересекла луг и подоила корову в ведерко, которое у нее было с собой.
– Интересно, – сказал Шеймас, – чья это корова?
– Может быть, вообще ничья, – сказала Бригид Бег.
– Корова своя собственная, – ответила Тощая Женщина, – потому что живое не может быть чье-то. Уверена, что она отдает нам свое молоко по доброй воле и с большой охотой, потому что мы люди скромные, не жадные и без претензий.
Когда Тощая Женщина отпустила корову, та снова улеглась в траву и принялась жевать свою жвачку. Вечер становился прохладным, и Тощая Женщина с детьми пристроились к теплому животному. Они достали из своих свертков остатки хлеба и поели, с удовольствием запивая молоком из ведерка. Корова то и дело величественно поглядывала через плечо, приветствуя их на своем гостеприимном боку. У нее был мягкий, материнский взгляд, и дети очень понравились ей. Малыши быстро покончили с ужином, чтобы обнять коровью шею и поблагодарить ее за доброту, указывая друг другу на разные отличия коровьей внешности.
– Корова, – с восторгом воскликнула Бригид Бег, – я тебя люблю!
– И я тоже, – сказал Шеймас. – Видишь, какие у нее глаза!
– А зачем корове рога? – спросила Бригид.
Они задали этот вопрос корове, но та лишь улыбнулась и не ответила ничего.
– Если бы корова говорила с тобой, – спросила Бригид, – что бы она ответила?
– Давай мы станем коровы, – ответил Шеймас, – и тогда, может быть, узнаем.
И они стали коровами, и сжевали несколько стебельков травы, но обнаружили, что, будучи коровами, они не хотят говорить ничего, кроме "му-у", и решили, что коровы тоже не хотят говорить ничего, кроме этого; и детям в голову пришла любопытная мысль о том, что ничего другого говорить и не стоит.
Длинная тощая желтая муха пролетела мимо них и остановилась передохнуть на коровьем носу.
– Добро пожаловать, – сказала корова.
– Чудная ночь для путешествий, – сказала муха, – но в одиночку быстро устаешь. Ты не видела тут наших?
– Нет, – отвечала корова, – сегодня никого, только жуков, а они редко останавливаются поговорить... На мой взгляд, жизнь у тебя приятная – летай себе и радуйся.
– У всех свои заботы, – ответила муха со вздохом и принялась чистить лапкой правое крыло.
– Лежал ли у тебя кто-нибудь на боку, как эти люди лежат на моем, и крали ли у тебя молоко?
– Сколько пауков развелось! – ответила муха. – Ни уголка не осталось свободного от них; окапываются себе в траве и ловят тебя. Все глаза себе вывернула, чтобы только за ними уследить. Отвратительное, прожорливое племя, никакого благородства, никакого добрососедства, ужасные, ужасные создания.
– Я их видала, – сказала корова, – но ничего плохого от них мне не было. Подвинься-ка чуть-чуть, будь добра, я хочу облизать нос; с чего это он вдруг так зачесался?
Муха чуть-чуть подвинулась.
– Если бы ты осталась там, – продолжала корова, – я бы задела тебя языком, и, боюсь, ты вряд ли оправилась бы от этого.
– Не задел бы меня твой язык, – сказала муха. – Я, знаешь ли, очень быстрая.
Тогда корова шлепнула языком по носу. Она не увидела, как муха отскочила, но та приземлилась на ее нос невредимая в полудюйме от того места, где сидела.
– Вот видишь, – сказала муха.
– Вижу, – ответила корова и вдруг фыркнула от смеха так резко и внезапно, что муху снесло порывом ветра, и та уже не вернулась.
Это чрезвычайно развеселило корову, и она долго еще хихикала и фыркала про себя. Дети с большим интересом слушали этот разговор, и тоже восторженно засмеялись, а Тощая Женщина признала, что мухе досталось поделом; но немного спустя Тощая Женщина сказала, что та часть коровьего бока, к которой она привалилась, костлявее всего, на чем ей доводилось лежать до сих пор, и что хотя стройность и добродетель, но никто не имеет права быть костлявым в бедрах, и что в этом смысле корову похвалить нельзя. Услышав это, корова встала и, даже не взглянув на них, ушла в туман над лугом. Тощая Женщина сказала детям, что сожалеет о сказанном, но не может заставить себя извиниться перед коровой, и поэтому им пришлось продолжить путешествие, чтобы не начать мерзнуть.
В небе висел месяц, тонкий меч, чье сияние оставалось там, вверху, и нисколько не освещало грубый мир внизу; мерцание редких звездочек тоже разделяли обширные черные пустоты; на земле же темнота собиралась складками пелен туманов, поверх которых о чем-то шептали тревожно деревья и травы вторили им своими тихими голосами, а ветер жаловался о чем-то печально и взволнованно.
Путешественники шли, и глаза их, устав от темноты, отдыхали на щедрой на свет луне; но эта радость длилась недолго. Тощая Женщина стала рассказывать детям о луне, а об этом она могла говорить со знанием дела, ибо бессчетные туманные поколения ее предков играли в холодных лунных лучах.
– Мало кто знает, – заговорила она, – что эльфы редко танцуют от радости, а больше – от грусти, что они изгнаны из прекрасного утра. Их полуночные забавы оттого – лишь церемонии, напоминающие им об их счастливой жизни на заре мира, до того, как пытливое любопытство и самодержавная нравственность сослали их прочь от доброго лика солнца в мрачное полуночное изгнание. Занятно, что никто не может сердиться, глядя на луну. Собственно, никакая страсть и никакое желание не смеют овладевать нами в присутствии Сияющей. И это в той или иной степени верно для любого воплощения красоты; ибо в совершенной красоте есть нечто, что гонит прочь низкие желания и в то же время растворяет дух в экстазе страха и печали. Красота не имеет стремления к Мысли; она нашлет ужас и тоску на того, кто взглянет на нее глазами разума. Мы не можем ни сердиться, ни веселиться в присутствии луны, и не смеем думать в округе, подвластной ей, не то Ревнивая непременно поразит нас. Я думаю, она вовсе не благосклонна, а злонравна, и нежность ее скрывает множество застенчивых подлостей. Мне думается, что красота, становясь совершенной, делается пугающей, и что, если взглянуть на дело с пониманием, предел красоты есть отчаянное безобразие, и что имя высшей, совершенной красоте – Безумие. Поэтому мужчина ищет не красоты, а скорее миловидности, чтобы рядом с ним всегда был друг, который пойдет за ним, будет понимать его и утешать его, ибо таков удел миловидности: но удел красоты – никто не знает, в чем он. Красота – предел, который еще не достигнут и не смешан со своей противоположностью. Поэты пели об этой красоте, и философы прорицали о ней, думая, что красота, превосходиящая всякое понимание есть также покой, превосходящий понимание; я же думаю, что все, что превосходит понимание, то есть, воображение – ужасно, оно бесконечно далеко от человечности и от доброты, и оно – грех против Святого Духа, великого Художника. Отдельно взятое совершенство – символ ужаса и гордыни, и за ним следует лишь ум человека, а сердце бежит от него в страхе и льнет к миловидности, которая есть умеренность и праведность. Любой предел плох, и должен разрешиться и оплодотворить свою равно ужасную противоположность.
Так, разговаривая больше сама с собой, чем с детьми, Тощая Женщина шла по дороге. Пока она говорила, луна стала ярче, и по обеим сторонам дороги, где только высилось дерево или холмик, на земле корчилась черная тень, будто готовая вдруг ожить. Дети так боялись этих теней, что Тощая Женщина сошла с дороги и свернула напрямик в холмы, так что в короткое время дорога осталась позади, а вокруг них простирались тихие склоны, освещенные полным светом луны.
Так они шли долго, и дети начали засыпать; они не привыкли не спать ночью, а поскольку вокруг не было места, где они могли бы отдохнуть, и было очевидно, что далеко они не пройдут, Тощая Женщина начала беспокоиться. Бригид уже издавала тоненький жалобный писк, и Шеймас вторил ей вздохами, которые, став хоть чуть-чуть длиннее, превратились бы во всхлипы, а когда дети начинают плакать, они не знают, как от этого избавиться, пока это им само не надоест.
Выбравшись на невысокий холм, внизу чуть поодаль они увидели свет, и Тощая Женщина поспешила к нему. Подойдя поближе, она разглядела небольшой костерок и сидящих вокруг него людей. В несколько минут она вышла в круг света от костра – и внезапно замерла. Она повернулась бы и убежала, но от страха ноги перестали ее слушаться; а те, что сидели у костра, разглядели ее, и громкий страшный голос велел ей подойти поближе.
В костре горели кустики вереска, а возле него сидели трое. Тощая Женщина, скрывая, как могла, свою тревогу, подошла и присела у огня. Тихо поздоровавшись, она раздала детям по кусочку своего хлеба, прижала их к себе, завернула в свою шаль и пожелала им спокойной ночи. Потом, ежась, она оглядела хозяев костра.
Они были почти голые, и каждый смотрел на нее, не сводя глаз. Первый был так красив, что на него было невозможно смотреть, как на что-нибудь очень яркое. Он был очень крепкого сложения, но в то же время такой ладный, такой стройный и грациозный, что с его ростом не вязались понятия тяжести и веса. Лицо у него было царственное, молодое и пугающе светлое. Второй был такого же роста, но на диво широк в плечах, так широк, что это принижало его огромный рост. Напряженная рука, на которую опирался, вся в узлах вздувшихся мышц, глубоко вошла в землю. Лицо его было словно вырублено из дикого камня – массивное грубое лицо, такое же напряженное, как его рука. Третий же сидевший у костра едва поддавался описанию. Он не был ни низок, ни высок. Мускулист он был так же, как второй. Сидя, уткнувшись в колени подбородком и обхватив их руками, он походил на гигантскую лягушку. У него не было ни вида, ни фигуры, и сплюснутая голова его была едва ли шире шеи. Выступающие собачьи челюсти его постоянно двигались, а в маленьких глазках светился жуткий разум. Душа Тощей Женщины затрепетала перед этим человеком. Она почувствовала, что ее тянет к нему. Последняя ужаснейшая низость, на которую способен человек, овладела ею: восхищение, которое могло заставить ее броситься к нему с воплем восторга. Она не могла отвести от него глаз; но руки ее обнимали детей, и любовь, величайшая из сил, яростно возгорелась в ее сердце.
Первый человек заговорил с ней:
– Женщина, – спросил он, – по какой надобности ты идешь этой ночью и зачем забралась на этот холм?
– Сэр, – отвечала Тощая Женщина, – я ищу бруг Ангуса сына Дагды Мора19.
– Все мы дети Великого Отца, – сказал человек. – Ты знаешь, кто мы?
– Этого я не знаю, – ответила женщина.
– Мы – Три Абсолюта, Три Спасителя, Три Реторты – Прекраснейший, Сильнейший и Безобразнейший. Посреди всякой битвы мы проходим неуязвимыми. Мы считаем павших и победителей и проходим мимо, смеясь, и к нам вечным строем приходят все народы мира, чтобы возродиться вовеки веков. Зачем ты позвала нас?
– Я вовсе не звала вас, – сказала Тощая Женщина, – но зачем вы сидите на тропе, что все идущие к Дому Дагды задерживаются на пути?
– Для нас нет закрытых троп, – ответил тот, – сами боги ищут нас, потому что устают от своего великолепного одиночества – кроме Того, Кто живет во всем, и в нас; Ему мы служим и перед Ним мы сами склоняемся в прах. Ты, о Женщина, идущая по долинам гнева, позвала нас в своем сердце, и поэтому мы ждем тебя на склоне холма. Теперь выбирай одного из нас себе в супруги, и не бойся прогадать, потому что наши царства равны и наша власть равна.
– Зачем же мне выбирать одного из вас, – возразила Тощая Женщина, – когда я давно уже замужем за самым лучшим человеком в мире?
– Лучше нас человека нет, – отвечал тот, – ибо мы первые в красоте, первые в силе и первые в безобразии; нет такого совершенства, которого не было бы в нас троих. Если ты и замужем – что это значит для нас, свободных от мелочных чувств ревности и страха, для нас, единых с собой и с любым проявлением природы?
– Если вы – Абсолют, – возразила женщина, – и превыше всего мелочного, то почему бы вам не стать превыше и меня также и не пропустить меня с миром к Дагде?
– Мы – то, чего желают все люди, – проговорил тот, – и мы желаем всех людей. Ничего, ни малого, ни большого, не презирают наши бессмертные желания. Незаконно даже Абсолюту переступать Желание, которое есть дыхание Бога на его создания, и никакое совершенство не вправе ограничивать или превосходить его.
Во время их разговора двое других придвинулись, внимательно слушая, но ничего не говоря. Тощая Женщина чувствовала, как дети, словно маленькие напуганные птички, тесно прижались к ее бокам и сидели тихо-тихо.
– Сэр, – сказала она, – расскажите мне, что есть Красота, что есть Сила и что есть Безобразие? потому что хоть я и вижу это все, я не знаю, что это такое.
– Я расскажу тебе, – ответил тот. – Красота есть Мысль, Сила есть Любовь, а Безобразие есть Порождение. Дом Красоты – в уме человека. Дом Силы – в сердце человека, а в лоне правит своим ужасным государством Безобразие. Если ты пойдешь со мною, то познаешь все восторги. Ты будешь жить невредимой в пламени духа, и ничто грубое не сможет связать твои члены или сковать твою мысль. Ты будешь проходить между бушующих страстей, как королева, без мучения, без отчаяния. Никогда тебя не охватят безумие или стыд, но всегда ты будешь выбирать свой собственный путь и гулять со мной в довольстве, свободе и красоте.
– Все, – ответила Тощая Женщина, – должно поступать в соответствии с законом своего существа, и вот что я скажу Мысли: если ты будешь удерживать меня против моей воли, я ослеплю тебя против твоей воли, ибо удерживающий своего супруга против воли становится стражником и рабом своего пленника.
– Это верно, – сказал тот, – а с тем, что верно, я не могу состязаться; потому ты свободна от меня, но от моих собратьев не свободна.
Тощая Женщина повернулась ко второму человеку.
– Ты – Сила? – спросила она.
– Я Сила и Любовь, – прогремел он, – и со мной – спокойствие и мир; дни мои полны славы, а ночи – тишиной. Вблизи моих земель не рыскает никакое зло, и не слышно ничего кроме мычания моих стад, пения моих птиц и смеха моих счастливых детей. Иди же ко мне, дающему защиту, счастье и мир, не сдающемуся и не устающему никогда!
– Я не пойду с тобой, – сказала Тощая Женщина, – ибо я – мать, и силу мою не увеличить; я мать, и к моей любви не прибавить. Чего мне еще желать от тебя, великан?
– Ты свободна от меня, – сказал второй, – но от моего брата ты не свободна.
И в страхе Тощая Женщина обратилась к третьему великану, потому что к этому безобразному созданию что-то внутри нее тянулось в экстазе отвращения. Он отталкивал ее с такой силой, что это переходило уже в притяжение. Один дрожащий шаг, и женщина пропала бы, но руки детей удержали ее, когда она почти уже простерлась горестно перед ним.
Он заговорил, и голос его был вязким и мучительным, словно бы исходил из перепутанных жил самой земли.
– Тебе не к кому больше идти, кроме как ко мне. Не бойся, приди ко мне, и я верну тебе те дикие восторги, которые ты давно позабыла. Все отчаянное и мятежное, все плотское и беспредельное принадлежит мне. Ты не будешь больше думать и страдать; но обретешь такую уверенность, что само солнечное тепло станет для тебя счастьем; вкус еды, ветер, веющий на тебя, зрелая легкость твоего тела – ты поразишься, вспомнив все это. Мои объятия сделают тебя снова молодой и яростной; ты запрыгаешь по склону холма, как козочка, и запоешь от радости, как поют птицы. Оставь свое брюзгливое человечество, которое цепями и заборами отгородилось от радости, и идем со мной! К моему древнему спокойствию в конце концов придут, как дети, уставшие ввечеру, и Сила, и Красота, вернутся к свободе скотов и птиц, которым для удовольствия достаточно своего собственного тела, и которым нет дела до Мысли и глупого любомудрия.
Но Тощая Женщина отпрянула от его руки, сказав:
– Есть такой закон – не поворачивать назад, когда путешествие уже начато, а идти вперед к тому, что назначено; и нельзя нам вернуться в твои луга, леса и солнечные поляны, однажды покинув их. Hикакие радости плоти не облегчат мучения духа, пока не рассеется дым, что ослепляет нас, и жгучее пламя не уготовит нас к бессмертному блаженству, которое есть лоно Господа. И нет такого закона, чтобы вы, великие, не давали прохода путешественникам, совлекая их с пути лукавыми обещаниями. Вы можете сидеть только на перекрестках, где путник задумывается и бывает в сомнениях, но на дороге силы у вас нет.
– Ты свободна от меня, – сказал третий человек, – пока не будешь готова придти ко мне вновь, потому что из всего только я стоек и терпелив, и все возвращается ко мне в свой срок. Есть свет в моих укромных местах в лесу и светильники в моих садах под холмами, за которыми ухаживают ангелы Божьи, и под моим лицом есть другое лицо, которым не брезгуют Пресветлые.
И три Абсолюта поднялись и мощно зашагали прочь; они шли, и их громогласный разговор эхом отражался от облаков и от земли, словно порывы ветра, и даже когда они скрылись, вдали был слышен могучий рокот, постепенно смолкнувший на залитых лунным светом просторах.
Тощая Женщина и ее дети медленно шли по неровной, кочковатой земле. Вдалеке, у самой вершины горы, замерцал свет.
– Вон там, – сказала Тощая Женщина, – стоит бруг Ангуса Мак ан Óга, сына Дагды Мора, – и к этому свету она повела усталых детей.
Спустя немного времени она предстала перед богом, и тот приветил ее и освежил с дороги. Она рассказала ему все, случившееся с ее мужем, и попросила у Ангуса помощи, и Ангус охотно согласился, ибо главное дело богов – давать защиту и помощь тем людям, которые в них нуждаются; однако – таково их ограничение – боги ничем не могут помочь, пока их об этом не попросят, поскольку свободная воля человека есть самый ревностно охраняемый и священный принцип в жизни; поэтому вмешательство любящих богов происходит только в ответ на столь же полюбовный призыв.