Пройдя немного по дороге, полицейские остановились. Ночь настала еще до того, как они захватили своего пленника, и теперь, в сгущающейся темноте, им было не по себе. Прежде всего, они знали, что дело, которое они делали, не очень-то подобает человеку, как бы оно ни выглядело для полицейского. Арест преступника может быть оправдан определенными доводами, такими, как здоровье общества и охрана собственности, но никто ни при каких обстоятельствах не хотел бы вести в тюрьму мудреца. Помимо того, их тревожило то, что они находятся в самом сердце многонаселенной эльфийской страны, и что стихийные воинства, может быть, уже выстроились вокруг них, готовые обрушить на них жуть сражения или еще более жуткое – свою насмешку.
Путь к полицейскому участку был долог и вился длинными аллеями между деревьев, которые кое-где разрослись над дорогой так обильно, что даже свет полной луны не мог пробраться сквозь их ветви в густую черноту. При свете дня эти люди арестовали бы хоть архангела и, если бы пришлось, оглоушили бы его дубинками, но ночью тысячи страхов охватили их, и тысячи шорохов со всех сторон заставляли их вздрагивать.
Двое держали Философа с обеих сторон, и еще двое шли один впереди него, другой – сзади. Именно в таком порядке они следовали, когда в слабом свете увидели, что дорога прямо перед ними уходит в купу тех зарослей, о которых только что было сказано. Подойдя к ним, они невольно остановились; шедший впереди молчаливый и злой сержант в гневе обернулся к остальным:
– Ну, вперед же! – сказал он, – Какого черта вы ждете? – и шагнул вперед, в черноту.
– Держите этого типа хорошенько, – сказал тот, что шел сзади.
– Да ладно тебе, – ответил ему тот, что справа. – Отлично мы его держим, да и он староват уже для шуток.
– Ну, да вы там все равно держите его покрепче, потому как если он у вас выскользнет здесь, то тут же сгинет в кустах, как мышь. Эти старикашки – скользкая публика. Смотри, дед! – сказал он Философу. – Попробуешь бежать от нас – огрею дубинкой по затылку, имей в виду!
Они прошли всего несколько шагов, как вдруг топот торопливых ног снова остановил их, и сержант тотчас же вернулся назад. Он разозлился:
– Вы собираетесь проторчать здесь всю ночь, или что вы там себе думаете? – сказал он.
– Да будет вам, – ответил ему тот, другой. – Мы тут просто разбирались с дедушкой, чтобы он не вздумал ускользнуть в темноте.
– По-вашему, он подумывает о том, чтобы дать деру? – спросил сержант. – Вынь дубинку, Шон, и если он хоть повернет голову, бей его по голове.
– Слушаюсь, – ответил Шон и вынул свой жезл.
Философ несколько замешался от неожиданности всех этих происшествий, а скорость, с которой его заставляли двигаться, не давала ему ни задуматься, ни сказать что-либо; но во время этой краткой остановки его разметавшиеся мысли начали приходить в порядок. Сперва он был поражен насилием и тем, что четверо людей постоянно бегают вокруг него, говорят все разом и каждый тянет его в свою сторону; Философу показалось, что его окружила большая толпа народу, и он никак не мог понять, чего же им надо. Спустя некоторое время он обнаружил, что людей всего четверо, а по их разговорам он понял, что арестован по обвинению в убийстве – и это ввергло его в изумление еще более глубокое, чем прежде. Он совершенно не мог понять, почему его арестовали за убийство в то время, как он никогда не совершал его; и это возмутило его.
– Я не ступлю ни шагу, – сказал он, – пока вы не скажете мне, куда вы меня ведете и в чем обвиняете.
– Расскажи-ка, – ответил сержант, – чем ты убил их? Ведь это же уму непостижимо, как они погибли, без единого следа на теле; хоть бы зуб был сломан!
– О ком вы говорите? – спросил Философ.
– Какие мы невинные! – отвечал сержант. – О ком же еще, как не о мужчине и женщине, которые жили с тобой в твоей хибаре?! Яду ты им дал, или что? Возьми блокнот, Шон.
– С ума вы сошли! – сказал Шон. – Как же я буду писать в такой темноте, да тем более, что у меня нет карандаша, не то что блокнота?
– Ну ладно, запишем все в участке, а он пускай рассказывает, пока мы идем. Вперед, потому что тут не самое лучшее место для разговоров.
Они зашагали снова, и через мгновение темнота поглотила их. Пройдя совсем немного, они услышали впереди странный звук, похожий на сопение какого-то огромного животного, а также что-то вроде храпа, и остановились снова.
– Там впереди что-то непонятное, – сказал один из полицейских тихо.
– Эх, была бы у меня хоть спичка! – отозвался другой.
Сержант тоже остановился.
– Отойдите к обочине дорогие, – сказал он, – и держите дубинки перед собой. Держи крепко этого типа, Шон.
– Слушаюсь. – ответил Шон.
Потом один из полицейских нашел у себя в кармане несколько спичек и добыл огня; ветра не было, поэтому огонь горел достаточно ровно, и все полицейские уставились вперед.
Посреди дороги лежала большая черная ломовая лошадь и чутко спала; когда вспыхнул свет, она вскочила на ноги и в панике с грохотом ускакала.
– Так недолго и инфаркта лишиться, – сказал один из полицейских со вздохом облегчения.
– Точно так, – подтвердил другой; – наступил бы на эту клячу в темноте и не знал бы, что и думать.
– Что-то я не очень хорошо помню здесь дорогу, – сказал сержант через некоторое время. – По-моему, надо свернуть на первом перекрестке направо. Не знаю, не проскочили ли мы уже поворот; на этих стежках-дорожках сам черт ногу сломит, тем более в такой темноте. Ребята, кто-нибудь знает дорогу?
– Я не знаю, – отозвался один голос. – Я сам из Кавана.
– А я из Роскоммона, – ответил другой, – и зря я сейчас не там, вот что я думаю.
– Ну, если мы пойдем все прямо и прямо, то куда-нибудь уж точно придем, так что пошли. Ты крепко держишь этого типа, Шон?
– Так точно, – ответил Шон.
В темноте раздался голос Философа.
– Вовсе не нужно щипать меня, сэр. – сказал он.
– Да я тебя и не щиплю. – ответил полицейский.
– Щиплете, – возразил Философ. – Вы защемили большой кусок кожи в моем рукаве, и если вы сейчас же его не выпустите, я сяду прямо на дорогу.
– Так лучше? – спросил полицейский, чуть ослабив свою хватку.
– Вы выпустили только половину, – ответил Философ. – Вот, теперь лучше. – добавил он, и путешествие продолжилось.
Через несколько минут молчания Философ заговорил:
– Я не нахожу в природе никакой необходимости для полицейских, – сказал он, – и не могу понять, откуда впервые произошел такой феномен. Собаки и кошки не заводят себе столь странных наемников, и все же их строй является прогрессивным и упорядоченным. Ворóны – общительный народ с устоявшимися укладами и организованным сообществом. Они обычно населяют разрушенные башни или колокольни церквей, и их цивилизация основывается на взаимопомощи и терпимости к привычкам друг друга. Их превосходная подвижность и стойкость делает нападение на них опасным предприятием, и поэтому они могут спокойно посвятить себя развитию своих внутренних законов и обычаев. Если полицейские необходимы для цивилизации, вороны наверняка изобрели бы их, но я не без удовлетворения отмечаю, что в их республике нет никаких полицейских...
– Что-то я ни слова не пойму, что ты там говоришь? – сказал сержант.
– Не имеет значения. – сказал Философ. – Муравьи и пчелы также живут обособленными общинами и развили в них чрезвычайно сложные занятия и профессии. Их опыт в государственных делах огромен, однако же они не открыли, что полицейская сила существенно важна для их процветания...
– А ты знаешь, – спросил сержант, – что все, что ты сейчас говоршь, может быть использовано как улика против тебя?
– Никоим образом, – ответил Философ. – Можно сказать, что все эти народы не знают преступления – что их пороки организованные, общественные, а не индивидуальные, и поэтому они не имеют необходимости в полиции; но я не могу поверить, чтобы такие большие массы народа могли бы достичь своего нынешнего высокого уровня культуры, не совершая время от времени как общенародных, так и индивидуальных проступков...
– Скажи-ка мне, раз уж ты так разговорился, – спросил сержант, – ты купил яд в аптеке или задушил обоих подушкой?
– Никоим образом, – ответил Философ. – Если преступление – условие для возникновения полицейских, то я замечу, что галки – чрезвычайно вороватый клан: они чуть больше дрозда и воруют даже шерсть со спины овцы на выстилку своего гнезда; более того, известно, что они могут украсть медный шиллинг и спрятать свою добычу так, что ее уже никто не увидит.
– Да у меня у самого была галка, – сказал один из полицейских. – Я купил ее у бабки, что стояла у дверей с корзинкой и выпрашивала пенни. Мать как-то раз наступила этой галке на спину, когда вставала с постели. А я разрезал этой птице язык трехпенсовиком, чтобы она заговорила, но черта с два она мне хоть что-нибудь сказала. Еще она все время волочилась, притворяясь, будто у нее подбита нога, а потом норовила спереть твой носок.
– Молчать! – заорал сержант.
– Коль скоро они таковы, – продолжал Философ, – что воруют и у овец, и у людей, и коль скоро их интересует все, от шерсти до денег, то я не вижу, что могло бы удерживать их от воровства друг у друга, и, следовательно, если где-то и следует искать развитие полицейской власти, то именно у галок. Однако, такой силы не существует! Причина же этого в том, что галки – разумный и вдумчивый народ, взирающий спокойно на то, что мы называем преступлением и злом – кто-то ест, кто-то ворует, и то, и другое в порядке вещей, и потому бессмысленно с этим спорить. У людей философского склада другого взгляда быть не может...
– Что за чертовщину он несет? – спросил сержант.
– Обезьяны – общительны, склонны к воровству и человекообразны. Они обитают в экваториальных широтах и питаются орехами...
– Ты понимаешь, о чем это он, Шон?
– Никак нет, – ответил Шон.
– ... У них должны были появиться профессиональные борцы с воровством, однако всем известно, что этого не произошло. Рыбы, белки, крысы, бобры и бизоны обходятся без этого уникального образования – поэтому, когда я настаиваю на том, что я не вижу необходимости в полиции и возражаю против ее существования, я основываю свое возражение на логике и фактах, а не на беспомощных и шатких предрассудках.
– Шон, – спросил сержант, – ты крепко держишь этого типа?
– Так точно, – ответил Шон.
– Так вот, если он скажет еще хоть что-нибудь, тресни его дубинкой.
– Слушаюсь, – ответил Шон.
– Вон там виден свет! Может быть, это свечка на окне – там мы спросим дорогу.
Примерно через три минуты они пришли к небольшому домику, над которым склонились ветвями деревья. Если бы не свет, они точно миновали бы его в темноте. Когда они встали у двери, до них донеслась визгливая женская ругань.
– Да там все равно не спят, – сказал сержант и постучал в дверь. Ругань тотчас же прекратилась. Через некоторое время сержант постучал снова; и прямо из-за двери послышался голос:
– Томáс! Сходи, приведи двух собак, а я тогда сниму дверь с крючка!
Потом дверь открылась всего на несколько дюймов, и из-за нее выглянула женщина:
– Что вам надо в такое время ночи? – спросила она.
– Да немногого, мэм, – ответил сержант, – только спросить насчет дороги, потому как мы не уверены, то ли мы уже прошли мимо, то ли еще не дошли.
Женщина заметила полицейскую форму.
– Да вы полицейские, верно? Ну, тогда ничего страшного, если я вас впущу; а если вам не повредит глоток молока, то его у меня много.
– Молоко лучше, чем ничего, – сказал сержант, вздохнув.
– У меня есть немного чего покрепче, – сказала женщина, – но на всех не хватит.
– Отлично! – сказал сержант, строго оглядев своих товарищей, – каждому в этом мире может повезти, – и он вошел в дом, а его люди – за ним.
Женщина налила им немного виски из бутыли и каждому по чашке молока.
– Ну, что ж, хоть пыль с глоток смыть, – сказал один из них.
В комнате стояло два стула, кровать и стол. Философ и его конвоиры сели на кровать. Сержант сел на стол, четвертый полицейский – на стул, а женщина устало опустилась на оставшийся стул и сочувственно посмотрела на арестованного.
– Куда это вы гоните этого беднягу? – спросила она.
– Это дурной человек, – ответил сержант. – Он убил мужчину и женщину, что жили с ним, и зарыл их тела под очагом в своем доме. Настоящий злодей, имейте в виду.
– Так вы его повесите, Господи помилуй нас?
– Кто знает? Но ни разу не удивлюсь, если этим кончится. Однако, у вас тут у самих что-то неладно, потому что, подходя к дому с дороги, мы слышали, как вы жаловались на что-то.
– Да не без этого, – ответила женщина, – потому что у кого в доме живет сын, у того всегда что-то неладно.
– Ну-ка, рассказывайте, что он вам сделал? – и сержант бросил суровый испытующий взгляд на парня, который с двумя собаками стоял у стены.
– Да он у меня вообще-то хороший мальчик. – сказала женщина, – Только слишком уж он любит зверье. Уходит в конуру и часами валяется там с собаками, гладит их, ласкает, бог знает что с ними делает; а стоит мне попробовать его поцеловать или приобнять на минуточку после работы, он вырывается, как угорь, пока я его не отпущу – такого кто хочешь возненавидит, не то, что я. Нету у него сердца, сэр, а я ведь его мать!
– Стыдно должно быть тебе, малой! – сказал сержант очень строго.
– А тут еще коняга, – продолжала женщина. – Может, вы видели его на дороге?
– Видели, мэм, – сказал сержант.
– Так вот, когда он вернулся, Томáс пошел привязать его, потому что тот вечно норовит уйти и бродить по дороге, так что можно, не ровен час, шею свернуть, споткнувшись об него. Через какое-то время я позвала парня в дом, а он не пришел, и тогда я вышла сама, и увидела, как они обнимаются с конем, представляете, а вид у них такой, будто их пыльным мешком ударило.
– Да, паренек-то с придурью! – сказал сержант. – С чего это ты полез обниматься с лошадью, Томáс?
– Я уж как только не пыталась заставить его зайти в дом! – продолжала женщина. – Наконец сказала ему: «Сядь рядом, Томáс, побудь со мною хоть немного," – знаете, как одиноко бывает по ночам? – да только он не унимается. То скажет: "Мама, смотри, мотылек летает вокруг свечки, он обожжется!" то: "Муха попала в паутину вон там в углу", и бежит спасать ее, то вот еще: «Паук-косиножка бьется об стекло на подоконнике», и выносит его из дома; а когда я хочу поцеловать его, он меня отталкивает. Сердце мое совсем уж изнылось, потому как что у меня еще и есть-то на свете, кроме него?
– А отец его умер? – спросил сержант участливо.
– Сказать по правде, – ответила женщина, – не знаю, умер или нет, потому что давным-давно, когда мы еще жили в городе БлáКлиах17, он однажды потерял работу и с тех пор не возвращался ко мне. Я так думаю, что ему, бедняге, стыдно стало приходить домой, потому что денег у него не было; будто бы мне так важно было, есть у него деньги или нет! Ах, сэр, он так любил меня! мы могли уж как-нибудь перекантоваться. Потом я перебралась сюда, к моему отцу; остальные дети умерли у меня на руках, а потом умер и отец, и теперь я уж тяну, как могу. Вот только мальчик меня беспокоит.
– Тяжелый случай, мэм, – сказал сержант, – но, быть может, парень слегка не в себе потому, что над ним нет отца. Или он просто слишком привык к вам. Ведь не бывает так, чтобы ребенок не любил свою мать. Веди себя хорошо, Томáс! Слушайся маму, будь хороший мальчик и оставь зверей и насекомых в покое, потому что ни одна козявка не будет любить тебя так, как любит тебя твоя мама. Скажите, мэм, прошли мы уже первый поворот по этой дороге, или он еще впереди – мы тут в темноте слегка заблудились.
– Поворот еще впереди, – ответила женщина, – минутах в десяти ходьбы по дороге; да вы не пройдете мимо, потому что там вы увидите наверху просвет между деревьев, так вот это тот поворот и есть.
– Спасибо, мэм, – поблагодарил сержант; – пожалуй, мы пойдем, потому как топать нам еще далеко, пока-то еще мы сможем лечь и поспать.
Он встал и остальные полицейские встали вслед за ним, как вдруг Томáс шепотом сказал:
– Мама! Они его повесят! – и заплакал.
– Ну, полно, полно, – сказала женщина, – что же они-то могут поделать? – Женщина быстро опустилась на колени и раскрыла объятия. – Иди к маме, сыночек, милый мой!
Мальчик подбежал к ней:
– Они его повесят! – крикнул он высоким, срывающимся голосом и со всей силы вцепился в ее руку.
– Ну-ка, малой, давай не бузи! – сказал сержант.
Мальчик вдруг резко развернулся и набросился на него с неожиданной яростью. Он вцепился сержанту в ноги, кусался, молотил кулаками и пинал его. Нападение его было таким буйным, что сержант отшатнулся к стене, но тотчас же схватил мальчика и отшвырнул его через всю комнату. В то же мгновение оба пса набросились на сержанта, злобно рыча – одного он пинком отбросил в угол, откуда тот сразу же метнулся снова, оскалясь и сверкая налитыми кровью глазами; другого пса перехватила женщина. Под ужасный лай, рычание и щелканье зубов полицейские выскочили из дома и захлопнули за собой дверь.
– Шон! – проревел сержант. – Ты крепко держишь этого типа?
– Так точно. – ответил Шон.
– Если он убежит, я из тебя потроха выну, имей в виду! Пошли, и чтоб больше не мешкать!
Они тронулись по дороге в звенящей тишине.
– Собаки, – сказал Философ, – умнейшие из существ...
– О Господи! – простонал сержант.
– С самых ранних времен их разумность была отмечена и записана, и древние авторы все как один сообщают об их сообразительности и преданности...
– Да закроешь ты свой рот?! – сказал сержант.
– Никоим образом, – сказал Философ. – Слоны также считаются чрезвычайно разумными и преданными своему хозяину, и они могут с равной искусностью строить стену и нянчить ребенка. Лошади в этом смысле имеют очень хорошие рекомендации; однако крокодилы, куры, жуки, броненосцы и рыбы не испытывают никакой особой привязанности к человеку...
– Чтоб все эти звери забились тебе в глотку – может, тогда ты прекратишь свою болтовню!
– Не имеет значения, – сказал Философ. – Я не в силах объяснить, каким образом эти животные привязываются к человеку с такой нежностью и любовью и в то же время сохраняют присущую им изначальную кровожадность, так что своим хозяевам они позволяют обращаться с собой как угодно плохо, но весьма охотно дерутся друг с другом и не бывают по-настоящему счастливы иначе, чем во время бессмысленной борьбы между собой. Я считаю, что отнюдь не страх укрощает этих существ, но что даже самое дикое животное имеет способность к любви, которая просто не бывает должным образом замечена, и которая, если относиться к ней более сознательно, может поднять его до положения разумного животного, сопоставимого с разумными, и, вероятно, установить между нами и им связь, которую нельзя назвать иначе, чем взаимовыгодной.
– Ищи, ищи глазами тот просвет в деревьях, Шон! – сказал сержант.
– Ищу, сэр, – ответил Шон.
Философ продолжал:
– Почему я не могу обмениваться мыслями с коровой? Я поражаюсь неполноте моего развития, когда я и мой собрат по творению немо стоим друг напротив друга без малейшего проблеска взаимопонимания, ограниченные, лишенные всякой возможности дружбы и общения...
– Шон! – воскликнул сержант.
– Не перебивайте, – сказал Философ, – что вы все время разговариваете?! Низшие животные, как их иногда по-глупому называют, имеют такие способности, которым мы можем только удивляться. Ум муравья таков, что я охотно пошел бы к нему в школу. Птицы хранят такие атмосферические и аэронавтические знания, которые не станут доступными нам и через миллионы лет; кто видел, как паук выплетает свой лабиринт, или как пчела спокойно путешествует по воздушному бездорожью, тот сможет ли отрицать, что эти маленькие бездны одушевляет живой и опытный разум? Да самый обычный земляной червь – наследник культуры, перед которой я склоняюсь в глубочайшем почтении...
– Шон! – взмолился сержант. – Скажи хоть что-нибудь, ради бога, чтобы не слышать кваканья этого типа!
– Да о чем же говорить-то? – спросил Шон. – Не привык я разговаривать, и по документам никакого образования у меня нет, вы же знаете. Мне так кажется, он что-то говорил про собак. Вот у вас, сержант, была когда-нибудь собака?
– Отличное начало, Шон! – сказал сержант. – Давай продолжай.
– Я знавал человека, у которого была собака, которая умела считать до ста. Он зарабатывал кучи денег на спор, и так бы жил себе совсем неплохо, да только я заметил однажды, что он подмигивает своей псине, а когда перестает подмигивать – собака перестает лаять. Тогда мы заставили его повернуться спиной к собаке и попросили ее сосчитать до шестипенсовика, так та налаяла нам аж до пяти шиллингов с лишним, и считала бы, должно быть, дальше до фунта, только хозяин обернулся и двинул ее ногой. Тогда все, кто спорил, сказали, что требуют деньги назад, а тот человек ночью смотал удочки в Америку, и я так думаю, что дела у него идут неплохо, потому как собаку он взял с собой. Это был терьер с такой жесткой шерстью, сука, и щенилась она, как черт.
– Удивительно, – сказал Философ, – как мало нужно людям для того, чтобы отправиться в Америку...
– Давай-давай, Шон, – перебил сержант, – по гроб жизни тебе буду обязан!
– Слушаюсь, – ответил Шон. – А еще у меня однажды была кошка, и она приносила котят каждые два месяца...
Философ возвысил голос:
– Если бы в этих миграциях была какая-то периодичность, это еще можно было бы понять. Например, птицы поздней осенью улетают из своих домов и по всему миру ищут тепло и пропитание, которых зима лишила бы их, если бы они остались на родине. Также лосось, прославленная рыба с розовой чешуей, приплывает из Атлантического океана и поднимается вглубь материка в ручьи и озера, где пребывает один сезон и часто попадается в сети, ловушки или на острогу...
– Шон! Встревай, встревай! – заволновался сержант.
Шон начал говорить громко и с удивительной быстротой:
– Кошки иногда пожирают свой окот, а иногда нет. Кошка, которая жрет своих детенышей – бессердечная скотина. Я знавал кошку, которая все время жрала свой окот – у нее были четыре ноги и длинный хвост, и каждый раз, когда она сжирала свой окот, на нее нападала вертячка. Я сам прибил ее однажды молотком, потому что не мог больше терпеть вони от нее, так что не могу...
– Шон, – попросил сержант, – а ты можешь говорить о чем-нибудь кроме собак и кошек?
– Да не знаю я, о чем же говорить-то?! – сказал Шон. – Я из кожи вон лезу, чтобы только вам угодить, честное слово. Если бы вы мне сказали, о чем говорить, я бы уж постарался.
– Дурак ты, – сказал сержант грустно. – Никогда ты не станешь констеблем. Я уже думаю, что лучше послушать деда, чем тебя. Ты крепко его держишь?
– Так точно. – ответил Шон.
– Ну, так пошли, и может быть, мы доберемся до казармы сегодня же ночью, если только у этой дороги вообще есть конец. Что это было? Слышали шум?
– Я ничего не слышал. – ответил Шон.
– Мне показалось, – сказал другой полицейский, – я слышал что-то в кустах на обочине дороги.
– Вот и я слышал. – сказал сержант. – Наверно, хорек. Хотел бы я, черт подери, выбраться уже из этого проклятого места, где не видно дальше кончика носа. Теперь ты слышал, Шон?
– Так точно, – ответил Шон, – там в кустах кто-то есть, потому что хорек бы шумел не так, если бы вообще как-то шумел.
– Ближе друг к другу, ребята, – скомандовал сержант, – и шагом марш; если здесь кто-то и есть, то нам до них дела нет.
Не успел он договорить, как внезапно раздался топот ног, и в то же мгновение четверо полицейских оказались окружены, и со всех сторон их лупили палками, руками и ногами.
– Дубинки к бою! – проревел сержант, – Шон, крепко держи этого типа!
– Слушаюсь, – ответил Шон.
– Встаньте вокруг него, ребята, и бейте все, что подойдет близко!
Голосов нападающих слышно не было, только быстрый топот ног, свист палок, ловко попадающих в большие тела или стукающихся друг о друга, и учащенное дыхание множества людей; четверо же полицейских производили немало шума, с яростным энтузиазмом отчаянно отбиваясь со всех сторон и проклиная темноту и своих противников.
– Осади! – крикнул вдруг Шон. – Осади, а то тыкву разобью! Кто-то тянет у меня арестованного, а я уронил дубинку!
Полицейские работали дубинками так резво, что их противники исчезли так же быстро и таинственно, как появились. Две минуты яростной слепой драки – и вокруг снова было молчание ночи, без единого звука, за исключением тихого скрипа ветвей, шелеста листвы и лепета ветра над дорогой.
– Пошли, ребята, – сказал сержант. – Надо выбраться отсюда как можно быстрее. Кто-нибудь ранен?
– Я схватил одного из врагов, – сказал Шон, тяжело дыша.
– Что ты схватил? – переспросил сержант.
– Я схватил одного из них, и он выворачивается, как угорь на сковородке.
– Держи же его как следует, – сказал сержант обрадованно.
– Слушаюсь, – ответил Шон. – На ощупь он маленький. Если кто-нибудь из вас подержит арестованного, я ухвачу этого получше. Ну и народец тут! головорезы просто, верно?
Другой полицейский взял за руку Философа, а Шон обеими руками ухватил своего пленника.
– Тихо ты, тебе говорят! – сказал он. – А то сейчас стукну, честное слово. Ё-мое, на ощупь это как будто мальчишка!
– Мальчишка? – переспросил сержант.
– Ну да, он мне до пояса не достает!
– Должно быть, тот щенок из дома, что спустил на нас собак – который зверей любит. Ну, парень, и что ты хотел этим сказать? Ты ведь за это в кутузку пойдешь, малой! Кто с тобой был? Отвечай! – и сержант нагнулся к пленнику.
– Подними голову, сынок, и отвечай сержанту! – сказал Шон. – Ой! – вскрикнул он, и тут же дернулся вперед. – Держу, держу, – успокоил он. – Чуть не вырвался! Это никакой не мальчишка, сержант – у него усы!
– Что такое? – переспросил сержант.
– Я взял его за подбородок, а там усы! Я чуть его не выпустил от удивления, честное слово.
– Попробуй еще раз, – сказал сержант потише. – Ты ошибаешься.
– Не буду я его трогать, – сказал Шон. – Мягкие такие усы, как у козла. Хотите, сами потрогайте, сержант, а мне что-то не хочется.
– Возьми его вот здесь, – сказал сержант, – и хорошенько держи.
– Слушаюсь, – ответил Шон и подвел к своему начальнику что-то сопротивляющееся.
Сержант протянул руку и дотронулся до головы.
– Да, ростом он и точно с мальчишку, – сказал сержант, провел рукой вниз по лицу и тут же отдернул руку. – И вправду у него усы, – сказал он твердо. – Что за чертовщина? Никогда еще я не встречал усы так близко от земли. Может, они поддельные, и парень просто прикидывается?
Сержант снова протянул руку, не без усилия над собой, нащупал подбородок и дернул. Тотчас же раздался крик, такой громкий и внезапный, что все полицейские подпрыгнули от страха.
– Настоящие усы, – сказал сержант со вздохом. – Хотел бы я знать, в чем тут дело. Голосина у него, как у двух мужиков, это факт. У тебя не найдется еще спички?
– У меня в кармане плаща остались еще две, – ответил один из полицейских.
– Дай-ка одну мне. – сказал сержант. – Я сам зажгу.
Он пошарил вокруг себя и нащупал руку со спичкой.
– Смотри, Шон, держи его хорошенько, чтобы мы его как следует разглядели, потому что это что-то уж совсем занятное.
– Я держу, двумя руками, – ответил Шон, – он может только головой вертеть, а на голову я ему навалился грудью.
Сержант зажег спичку, заслонив ее на мгновение рукой, а потом повернул ее на своего нового пленника.
Они увидели маленького человечка, одетого в узкую зеленую одежду; у него было широкое бледное лицо с вытаращенными глазами, а под подбородком висели тонкие длинные седые усы – тут спичка погасла.
– Это лепрекан, – сказал сержант.
Пару минут полицейские стояли молча; наконец, Шон заговорил:
– Вы так думаете? – спросил он недоуменно. – Да это уж само по себе занятно!
– Да, я так думаю. – ответил сержант. – Неужели не ясно, что это так и есть? Ты же сам его видел.
Шон опустился перед своим пленником на колени.
– Где деньги? – зашипел он. – Говори, где деньги, а не то шею сверну!
Остальные полицейские тоже сгрудились вокруг них, угрожая лепрекану и допрашивая его.
– Отвалите вы, – рявкнул на них Шон. – Он же не может ответить вам всем! – и он снова повернулся к лепрекану и встряхнул его так, что у того щелкнули зубы. – Не скажешь, где деньги – пришибу, честное слово!
– У меня нет никаких денег, сэр, – сказал лепрекан.
– Не надо песен! – взревел Шон. – Говори правду, а то хуже будет!
– У меня нет никаких денег, – повторил лепрекан, – потому что Михаул МакМурраху с Горы недавно украл наш горшок и зарыл его под терновым кустом. Я могу привести вас туда, если не верите.
– Прекрасно, – сказал Шон, – Пошли! И только мне рыпнись – сразу огрею дубинкой, понял?
– Зачем мне рыпаться? – ответил лепрекан, – мне с вами нравится.
Тут сержант крикнул со всей силы:
– Смир-р-на! – и полицейские мгновенно построились, как солдатики. – Что это ты там собрался делать с арестованным, Шон? – спросил сержант. – Ты думаешь, одной ночи шатания по этим дорогам нам мало? Лепрекана доставить в казарму, а не то хуже будет тебе – слышишь ты меня?
– А золото, сержант? – протянул Шон.
– Если какое-то золото и есть, то оно считается кладом и принадлежит Короне. Хороший же из тебя вышел бы констебль, Шон! Приди в себя, и хватит болтовни. Шаг вперед! Возьми убийцу – кто там из вас его держит?
Тут из темноты раздался вскрик:
– Ой-ой-ой! – воскликнул голос, полный ужаса.
– Что там случилось? – спросил сержант, – ты ранен?
– Арестованный! – выговорил полицейский, – он – он бежал!
– Бежал? – переспросил сержант страшным голосом.
– Пока мы смотрели на лепрекана, – ответил обреченным голосом полицейский, – я, должно быть, забыл о первом – я... я его упустил...
– Ах ты... – плюнул сержант.
– Мой арестованный сбежал? – переспросил Шон тихо.
Выругавшись, он бросился вперед и нанес своему ничего не ожидавшему товарищу такой удар в лицо, что тот упал на спину, и все услышали, как он стукнулся головой о дорогу.
– Вставай! – крикнул Шон, – Вставай, я тебе еще добавлю!
– Этого хватит, – сказал сержант, – пошли домой. Весь свет над нами смеяться будет. Когда-нибудь вы все мне за это ответите, все до единого. Бери своего лепрекана и шагом марш!
– Ой, – сказал Шон и зажал себе рот.
– Что еще там? – спросил сержант.
– Ничего. – ответил Шон.
– Что же ты тогда ойкаешь, болван?
– Да лепрекан, сержант, – прошептал Шон, – он сбежал... Пока я бил морду вон ему, я совсем забыл про лепрекана: он, наверно, убежал в кусты. Ох, сержант, прошу вас, не говорите мне ничего...
– Шагом – марш! – скомандовал сержант, и четверо полицейских тронулись в темноте и полном молчании, которое было не толще мыльного пузыря.