Вернувшись домой, дети рассказали Философу о результатах своего похода. Философ подробно расспросил детей о внешности Пана, о том, как он принимал их, и о том, что он говорил в защиту своей порочности; когда же он узнал, что Пан ничего не ответил на его послание, он очень рассердился. Он попытался уговорить свою жену предпринять еще одно посольство, напирая на свое отвращение и презрение к этому богу, но Тощая Женщина ответила на это, что она – уважаемая женщина, что если уж ее лишили ее мудрости, то она не желает теперь лишиться также и доброго имени, что мужья всегда чего только не сделают, чтобы опорочить своих жен, и что хоть она и вышла замуж за глупца, но из-за этого еще не потеряла окончательно уважение к себе. Философ заметил ей, что ее возраст, внешность и язык вполне гарантируют ее неуязвимость как от происков Пана, так и от злословия, и что он не имеет в этом деле никакого личного интереса, за исключением научного, а также добрососедского желания помочь Михаулу МакМурраху в его заботах; но все эти соображения жена его назвала хитрыми и злодейскими уловками, обычными для всех мужей.
Таким образом дело покуда совершенно зашло в тупик, и Философ решил представить его перед Ангусом Óгом и попросить у него помощи и защиты от имени Клана МакМурраху. Посему он велел Тощей Женщине испечь ему пару хлебов и стал собираться в путешествие.
Тощая Женщина испекла ему два хлеба и положила их в его суму, а рано на следующее утро Философ надел суму на плечо и отправился в свой поход.
Выйдя к опушке соснового леса, Философ остановился на минуту, не вполне зная, куда идти, а затем двинулся опять в направлении Горта-на-Клока-Мора. Когда он переходил через Горт, ему пришло было на ум вызвать лепреканов и поговорить с ними, но воспоминание о Михауле МакМурраху и проблеме, над которой работал Философ, и след которой явно вел к лепреканам, ожесточило его сердце против соседей, и он проследовал мимо тиса, не остановившись. Вскорости Философ вышел на каменистое, заросшее вереском поле, где дети нашли Пана, и, поднимаясь в гору, увидел Кэйтилин Ни Мурраху, шедшую неподалеку впереди него с небольшим кувшином в руке. Только что подоенная ею коза снова пощипывала травку, и, взглянув на идущую перед ним Кэйтилин, Философ прикрыл глаза в праведном гневе, а потом снова открыл в не столь уж противоестественном любопытстве, ибо – на девушке не было одежды. Философ увидел, как она, зайдя за куст, скрылась в расщелине скалы, и, движимый гневом как на нее, так и на Пана, бросил путь благочестия, что вел вверх по склону, и последовал за ней в пещеру. Кэйтилин быстро выскочила на звук его шагов, но он с грубым словом оттолкнул ее:
– Пошла прочь! – сказал он и вошел в пещеру, где сидел Пан.
Войдя, он сразу пожалел о своей грубости и сказал:
– Человеческое тело состоит из плоти и жил на центральной костной основе. Назначение одежды прежде всего в том, чтобы защищать организм от дождя и холода, и можно не считать ее знаменем морали без ущерба для этой фундаментальной предпосылки. Если кто-либо отказывается от защиты одежды, то кто вправе оспаривать его драгоценную свободу? Достоинство есть не одежда, но Дух. Мораль есть поведение. Добродетель есть мысль... Я часто думал, – продолжал Философ, обращаясь к Пану, который теперь повернулся к нему, – что влияние одежды на ум весьма значительно, и что это влияние имеет скорее изменяющее, чем расширяющее качество, или даже усиливающее противу расслабляющего. Одежда оказывает влияние на всю окружающую среду. Воздух, являющийся нашей природной средой, допускается к нашему телу скупо и ограниченно, что навряд ли может быть так же благотворно, как неопосредованная игра стихий. Естественным образом встает вопрос – так ли одежда чужда природе, как мы считаем? Рассматривая ее как меру защиты от превратностей атмосферы, мы обнаруживаем, что многие существа заводят, по собственному глубинному побуждению, различные виды покрова, которые можно считать их настоящей одеждой. Медведи, кошки, собаки, мыши, овцы и бобры облачены в шерсть или мех, благодаря которой этих существ никак нельзя счесть обнаженными. Раки, кузнечики, улитки и моллюски образуют вокруг себя прочный панцирь, внутри которого их обнаженность можно обнаружить только насильно, и многие другие существа равным образом обзавелись тем или иным покровом. Следовательно, одежда является не ухищрением, но инстинктом, и то, что человек рождается голым и не выращивает свой покров на себе, но составляет его из отдаленных и разнообразных источников, ничуть не повод называть эту необходимость инстинктом достоинства. Это, как вы понимаете, весомые рассуждения, и над ними стоит поразмыслить прежде, чем мы перейдем к обширному и полному препон предмету моральных и аморальных поступков. Итак, что есть мораль?..
Пан, выслушавший эти рассуждения с большим вниманием, здесь вмешался в речь Философа:
– Добродетель, – сказал он, – есть совершение приятных дел.
Философ некоторое время повертел это утверждение на указательном пальце.
– А что же тогда порок? – спросил он.
– Порочно пренебрегать совершением приятных дел. – сказал Пан.
– Если это так, – заметил его собеседник, – то философия до сих пор была на неверном пути.
– Так и есть. – сказал Пан. – Философия – аморальное занятие, потому что она предлагает образец поведения, которому невозможно следовать, и который, если бы ему можно было следовать, приводил бы к великому греху бесплодия.
– Идея добродетели, – сказал Философ, начиная волноваться, – вдохновляла благороднейшие умы мира.
– Не вдохновляла, – возразил Пан. – Она гипнотизировала их, так что они начинали считать добродетель подавлением, а самопожертвование – подвигом, а не самоубийством, каковым оно является.
– В самом деле?– сказал Философ. – Это очень интересно, и если это верно, то весь ход жизни придется весьма упростить.
– Жизнь уже очень проста; – сказал Пан, – родиться и умереть, а в промежутке есть и пить, танцевать и петь, жениться и завести детей.
– Но это же сущий материализм! – воскликнул Философ.
– Почему вы говорите "но"? – спросил Пан.
– Это же откровенный, неприкрытый материализм! – продолжал его гость.
– Это все, что вам угодно. – отвечал Пан.
– Вы ничего не сможете доказать! – вскричал Философ.
– То, что явлено чувствам, не нуждается в доказательствах.
– Вы уходите еще вот от чего, – сказал Философ. – Вы уходите от ума. Я верю в первенство ума над материей. Мысль превыше эмоции. Дух превыше плоти.
– Конечно, вы в это верите. – сказал Пан и потянулся за своей тростниковой свирелью.
Философ выбежал из пещеры и оттолкнул Кэйтилин.
– Пошла прочь! – яростно сказал он ей и бросился прочь.
Поднимаясь по неровной тропе, он услышал флейту Пана, зовущую, плачущую и радующуюся под небесами.