Выполняя данное Михаулу МакМурраху обещание, Философ отправил детей искать Пана. Он дал им подробнейшие наставления о том, как обращаться к Лесному Божеству, а потом, выслушав предостережения от Тощей Женщины с Инис-Маграта, рано поутру дети вышли в путь.
Дойдя до освещенной солнцем полянки в сосновом бору, они ненадолго присели погреться на солнышке. Птицы то и дело влетали в солнечный свет и снова ныряли в сумрак леса. В клювиках у птиц все время что-нибудь было. Это были червячки, улитки, кузнечик или кусочек шерсти, потерянный овцой, обрывок тряпки или клочок сена; сложив все это в каком-то месте, они снова вылетали в солнечный свет и искали еще чего-нибудь, что можно было бы отнести домой. При виде детей каждая птичка махала крылышками и издавала какой-нибудь особый звук. Это были "кар-р" и "чирк", "твить" и "ту-у", "пинь-пинь" и "у-ух"; а та, которую малыши любили больше всех, всегда говорила "ти-ти-ти-ти-ти". Дети любили ее потому, что она была такая внезапная. Никогда нельзя было угадать, куда она полетит в следующий миг, да она, должно быть, и сама этого не знала. Она бросалась то вперед, то назад, то вверх, то вниз, и вбок, и вкривь, и вкось – и все это, как говорят, единым духом. Так она летала потому, что ей любопытно было, что делается повсюду, а поскольку где-нибудь все время что-нибудь делалось, ей никогда не удавалось пролететь по прямой чуть больше самого короткого расстояния. К тому же, это была пугливая птичка, которая то и дело воображала, что кто-то собирается бросить в нее камнем из-за куста, из-за стены или из-за дерева, и эти воображаемые опасности делали ее полет еще более причудливым и непредсказуемым. Она никогда не летела туда, куда хотела сама, но только туда, куда направлял ее Бог, а потому дела ее были не так уж плохи.
Дети знали всех птичек по голосам, и всегда здоровались с ними их словами, когда те пролетали мимо. Некоторое время им было трудно говорить той или иной птичке правильное слово, и иногда вместо приветствия "ту-у" они говорили "чирк". Птичкам это не нравилось, и они зло смеялись над детьми, но, поупражнявшись сколько-то времени, дети перестали делать ошибки. Одна птица – большая и черная – любила, чтобы с ней поговорили. Она садилась перед детьми на землю и говорила "кар-р" до тех пор, пока ей говорили "кар-р" в ответ. Часто она проводила за разговором все утро, тогда как прочие птицы останавливались не более, чем на несколько минут. По утрам они всегда были заняты, но вечером у них бывало побольше свободного времени, и они могли остановиться и поболтать столько, сколько детям хотелось. Ужасно было то, что все птицы хотели говорить одновременно, и малыши никак не могли решить, кому из них ответить. Шеймас Бег кое-как вышел из этого затруднения, научившись высвистывать птичьи ноты, но все равно птицы говорили с такой скоростью, что ему никак было не угнаться за ними. Бригид могла высвистывать только одну ноту; длинное низкое "фиу-у", над которым все птицы смеялись, и после нескольких попыток она отказалась свистеть вообще.
Пока дети сидели там, два кролика вышли поиграть на лужайке. Они бегали друг за другом кругами, и двигались очень быстро и хитро. Иногда они раз по шесть-семь подряд перепрыгивали друг через друга, и то и дело присаживались на задние лапы и утирали мордочку передними. Время от времени они отщипывали стебелек травки и грызли его с восторгом, притворяясь, что это утонченная закуска из капустных листьев и салата.
Дети поиграли с кроликами, а на полянку вдруг выбрался из папоротников старый дюжий козел. Это был их старинный знакомец, любивший полежать возле детей, и чтобы те чесали ему лоб острой палочкой. Лоб у него был твердый, словно каменный, и шерсть росла на нем редко, как трава на стене или, вернее, как мох на стене – коротким ковриком, а не порослью. Рога у него были длинные и очень острые, отполированные до блеска. В тот день на шее у козла висели два венка – один из лютиков, а другой из ромашек, и дети подивились, кто это так хорошо сплел? Они задали этот вопрос козлу, но тот лишь посмотрел на них и не сказал ни слова. Детям нравилось разглядывать глаза козла; они были очень большие, и престранного светло-серого цвета. Взгляд их был волнующе пристальный, временами поразительно разумный, и иногда в них появлялось отеческое и благожелательное выражение, а иногда, особенно, когда он скашивал глаза – выражение шкодливое, легкомысленное, нахальное, задорное и слегка пугающее; но всегда он глядел смело и уверенно. Когда козлу начесали лоб столько, сколько ему хотелось, он поднялся, встал между детей и легко зашагал в лес. Дети побежали за ним, ухватив его за рога с обеих сторон, и козел шел иноходью посередине, а по бокам дети танцевали и пели обрывки из песен птиц и старых песен, которым Тощая Женщина с Инис-Маграта выучилась в народе Ши.
Скоро они вышли к Горту-на-Клока-Мора, но козел не остановился. Они миновали большое дерево лепреканов, перебрались через поваленную изгородь и вышли на другое, заросшее поле. Солнце светило на славу. Ни один ветерок не колыхал жесткие стебли травы. Вдали и вблизи было тихо и тепло, всеобъемлюще и торжественно покойно. Несколько легких облачков проплывало по голубому небу, такому широкому, что горизонт было не охватить глазом. Пчелы гудели свою песню, и то и дело торопливо пролетала с дребезжащим звуком оса. Кроме этих звуков, не было никаких других. Все выглядело таким мирным, невинным и безопасным, словно не только утро родилось недавно, но и весь мир.
Дети, все еще держась за рога своего друга, подошли к краю поля, которое здесь начинало подниматься в гору. Кругом попадались большие валуны, поросшие лишайником и мхом, а вокруг них папоротники и терновник, и в каждом углублении этих валунов росли какие-то травки, чьи маленькие крепкие корешки жадно и отчаянно цеплялись за почву, глубина которой была едва ли больше полудюйма. Иногда эти валуны были побиты так сильно, что твердая гранитная поверхность раскалывалась на куски. В одном месте сквозь тощую растительность сурово проглядывала голая каменная стена, потрескавшаяся и древняя. К этой каменной стене и подошел, пританцовывая, козел. В стене была дыра, затянутая кустами. Козел пробрался под ветвями и скрылся. Дети, недоумевая, куда он мог деваться, тоже протиснулись туда. За кустом они обнаружили высокую узкую щель, и, почесав ноги, горевшие от уколов колючек, шипов и острых лезвий травы, дети вошли в пещеру, где, как они решили, козел укрывается в холодные и сырые ночи. Пройдя вглубь несколько шагов, они увидели, что пещера вполне удобно расширяется, и тут они увидели свет, а еще через мгновение уже смотрели, моргая, на бога Пана и Кэйтилин Ни Мурраху.
Кэйтилин тут же узнала их и поприветствовала:
– О, Шеймас Бег, – воскликнула она с укором, – как же ты запачкал ноги! Иди-ка побегай по траве. А ты, Бригид, тебе должно было бы быть стыдно за такие руки! Ну-ка, все сюда!
Каждый ребенок знает, что любая взрослая женщина имеет право умывать ребенка и кормить его; для этого и существуют взрослые, и потому Шеймас и Бригид Бег были подвергнуты мытью, для которого Кэйтилин приготовила все в одно мгновение. Когда дети были вымыты, Кэйтилин указала им на пару плоских камней у стены пещеры, велела им сесть и вести себя хорошо, что дети и сделали, уставившись на Пана с веселой серьезностью и любопытством, с которым хорошие малыши всегда смотрят на незнакомца.
Пан, возлежавший на ложе из сена, сел и так же весело глянул на детей:
– Пастушка, – спросил он, – кто эти дети?
– Это дети Философов из Койла-Дорака; их матери – Седая Женщина из Дун-Гортина и Тощая Женщина с Инис-Маграта, и это славные, бедные детишки, Господь их благослови.
– Зачем они пришли сюда?
– Спроси у них сам.
Пан, улыбнувшись, повернулся к детям:
– Зачем вы пришли сюда, детишки? – спросил он.
Дети глазами спросили друг у друга, кто из них будет отвечать, и ответил Шеймас Бег:
– Отец послал меня к вам, сэр, повидать вас и сказать, что вы поступаете нехорошо, не отпуская Кэйтилин Ни Мурраху домой.
Бригид Бег повернулась к Кэйтилин:
– Твой отец приходил к нашему отцу и говорил, что не знает, что с тобой, и что, может быть, черные вороны уже клюют твое тело.
– А что ваш отец сказал на это? – спросил Пан.
– Он сказал, чтобы мы пошли и попросили ее вернуться домой.
– Ты любишь своего отца, девочка? – спросил Пан.
Бригид Бег на мгновение задумалась.
– Не знаю, – ответила она.
– Он вообще-то не обращает на нас внимания, – встрял Шеймас Бег, – поэтому мы не знаем, любим мы его или нет.
– А Кэйтилин я люблю, – сказала Бригид, – и тебя тоже.
– И я, – сказал Шеймас.
– И вы мне нравитесь, детишки, – сказал Пан. – Идите, садитесь ко мне, и поговорим.
Дети подошли к Пану и сели по обе стороны от него, а он обнял их руками.
– Дочь Мурраху, – сказал он, – нет ли в доме еды для гостей?
– Есть коврига хлеба, немного козьего молока и сыра, – ответила та и занялась всем этим.
– Никогда не пробовал сыра, – сказал Шеймас. – Он вкусный?
– Конечно, – ответил Пан. – Сыр, сделанный из козьего молока, весьма крепок, и его полезно есть тем, кто живет на свежем воздухе, но не тем, кто живет в домах, потому что у таких людей не бывает аппетита. Этих убогих я не люблю.
– А я люблю поесть. – сказал Шеймас.
– Я тоже. – сказал Пан. – Все хорошие люди любят поесть. Голодный человек – хороший человек, а не голодный человек – плохой человек. Лучше быть голодным, чем богатым.
Кэйтилин, поставив детям еду, села перед ними.
– Не думаю, что это верно, – сказала она. – Я всегда была голодна, и это никогда не было хорошо.
– Если бы ты всегда была сыта, это понравилось бы тебе еще меньше, – ответил Пан, – потому что когда ты голодна, ты живешь, а когда не голодна, то живешь только наполовину.
– Чтобы быть голодным, надо быть бедным, – ответила Кэйтилин. – Мой отец беден, и в этом нет для него ничего хорошего, а только работа с утра до ночи, и она никогда не кончится.
– Мудрому плохо быть бедным, – сказал Пан, – и плохо глупому быть богатым. Богатый глупец думает лишь о том, как бы первым делом укрыться в темном доме, и там он утоляет свой голод, и будет делать это до тех пор, пока его голод не умрет, а сам он не станет навроде мертвеца; но мудрец, который богат, будет бережно сохранять свой аппетит. Все, кто были богаты долгое время или богаты от рождения, много времени проводят вне своих домов, и поэтому они всегда голодны и здоровы.
– У бедняков нет времени на мудрость. – сказала Кэйтилин.
– У них есть время на голод, – сказал Пан. – Большего мне от них не нужно.
– Мой отец – очень мудрый, – сказал Шеймас Бег.
– Откуда ты это знаешь, малыш? – спросил Пан.
– Потому что он все время говорит.
– И ты всегда слушаешь?
– Нет, сэр, – сказал Шеймас. – Когда он начинает говорить, я ложусь спать.
– Очень умно поступаешь. – сказал Пан.
– И я тоже ложусь спать. – сказала Бригид.
– И ты поступаешь очень умно, дитя мое. А когда говорит ваша мать, вы тоже ложитесь спать?
– О, нет, – ответила Бригид. – Если мы ложимся спать тогда, мама щиплет нас и говорит, что мы – дрянные дети.
– Мне кажется, ваша мама – мудрая женщина. – сказал Пан. – Что ты любишь больше всего на свете, Шеймас Бег?
Мальчик подумал и ответил:
– Я не знаю, сэр.
Пан тоже задумался.
– И я не знаю, что я люблю больше всего. – сказал он. – Что ты любишь больше всего на свете, пастушка?
Кэйтилин смотрела на него.
– Пока не знаю. – тихо отозвалась она.
– Да хранят вас боги от этого знания. – промолвил Пан.
– Почему ты так говоришь? – спросила Кэйтилин. – Человек должен разобраться во всем, а когда он в чем-нибудь разбирается, он узнает, хорошо это или плохо.
– Это начало знания, – сказал Пан, – но это не начало мудрости.
– А что есть начало мудрости?
– Беззаботность. – ответил Пан.
– А что есть конец мудрости? – спросила Кэйтилин.
– Не знаю, – ответил Пан, помолчав.
– Может быть, еще большая беззаботность? – поинтересовалась Кэйтилин.
– Не знаю. Не знаю. – отрезал Пан. – Я устал от разговоров. – И, сказав это, он отвернулся от них и лег на лежанку.
Кэйтилин быстро отправила детей за дверь пещеры и поцеловала их на прощанье.
– Пан заболел. – сказал мальчик с грустью.
– Надеюсь, он скоро поправится. – пролепетала девочка.
– Конечно, конечно. – ответила Кэйтилин и поспешила назад к своему повелителю.