Я не знаю, как звали последнего индейского вождя на Манхэттэне. Для меня он всегда был анонимом.
Должно быть, его звали как-то между "Повватамум", "Лежачий Камень" и "Джеронимо".
Но, думаю, жизнь его отличалась от нашей достаточно мало,
И, прожив на Манхэттэне безвыездно три года, он понял, что это его доконало.
Он сказал, что не его не мучит тоска по прошлому, хоть он уже и не молодой человек,
Но что раньше люди не рыли повсюду ямы, силясь найти в них прошлогодний снег;
Люди, сказал он, для которых рытьё ям это наркотик или что-то вроде того,
Едва вырыв яму, извиняются, зарывают ее и роют новую на месте той, которую зарыли только что до того.
Он сказал, что вигвамы растут, как грибы, и все реже встречаешь гризли, бобра или лося;
И что он не решается выходить на тропу по ночам, чтобы с ним что-нибудь не стряслося.
Манхэттэн, сказал он, теперь не ценит ни ловкость, ни ум, ни отвагу:
Никакому воину и никакой скво не под силу собрать ту неимоверную гору скальпов, которую требуют за вход в десять самых престижных пау-вау.
Он сказал, что, хотя загрязнение воздуха категорически запрещено шаманом,
Из-за нелегальных дымовых сигналов легкие его постоянно забиты едким туманом.
На мой старомодный вкус, сказал он, такою жизнью невозможно жить долго,
И поэтому он продал остров Петеру Минюиту за двадцать четыре доллара.
А знаете, что он отвечал, когда ему говорили, что это плохая сделка, и что он поторопился с нею?
Я расскажу вам. Он отвечал: "Я краснокожий. Я не краснею."