Обращение с эльфами в литературе находится во власти каприза автора с тех пор, как поэты перестали верить в то, о чем пишут.
До сих пор многие еще верят в привидения; да и те, кто сам не назовет себя верящим, имеют солидный запас анекдотов и любопытных происшествий, случившихся с их знакомыми. Вере в ведовство сопутствовали такие трагические обстоятельства, что и тогда, когда сама вера отоошла, относиться к ней легковесно поначалу было невозможно. Сейчас волна веры поднимается снова: немало людей практикуют ведьминские ритуалы, основанные на писаниях Маргарет Мюррей, призванных заново популяризовать эту тему в глазах общества. Но еще в начале XX в. – на спаде веры в ведьм – были написаны несколько юмористических и фантастических книг о ведовстве, из которых лучшими и наиболее известными стали "Плакучие ивы" Сильвии Таунсенд Уорнер {[STW_LW]} и "Одинокая жизнь" Стеллы Бенсон {[SB_LA]}. С ведьминского шабаша приходят негодяи в "Полночном народе" Мэйсфилда {[JM_TMF]}.
Есть еще, как мы видели, люди, которые искренне верят в эльфов – в сущности, их число, может быть, даже растет – но общее неверие среди поэтов и писателей возникло в очень ранние времена, а антураж эльфийских поверий настолько эффектен, что искушение использовать их как приправу становится почти непреодолимым. Особенно это относится к маленьким эльфам. Страсть к миниатюризации, столь сильная в Англии, делала их все менее и менее внушительными. Когда им приделали крылья бабочек и стрекоз, они пали почти до положения насекомых, а в тяжелые времена начала XX века были приняты все меры к тому, чтобы обезвредить их окончательно.
"Катавампус" судьи Парри – автор наверняка рассказывал его своим детям прежде, чем записать – один из самых первых примеров этого рода литературы. Во всей истории содержится немалая толика лукавства, а эльфы, случайно появляющиеся в ней, вероятно, более прямодушны, чем большая часть книги.
Но самым восхитительным и очаровательным из всего было то, что то и дело там и сям среди чаек попадались тоненькие светлые странствующие эльфы, танцующие на гребнях волн. Золотые и разноцветные звездами, которыми пестрели их легкие прозрачные крылышки, посверкивали на солнце. Патер подумал, что это прекраснейшие создания из всех, которых он видел. Иные из них брались за руки и танцевали хороводом на гребне прилива, распевая прелестную песню, а иные тем временем играли прекрасную музыку на раковинах или постукивали двумя маленькими камешками в такт мелодии. {[EAP_KATFBOK], p. 10}.
Не следует винить Парри и его время за прозрачные крылышки, продержавшиеся в изобразительной и литературной традиции больше двух столетий. Золотые блестки – это минус, но в других частях книги попадаются вещи и более причудливые, чем это описание.
Детские ежегодники и журналы демонстрируют эти причуды в их худшем виде, а среди изданных книг, пользовавшихся когда-либо какой-либо популярностью, самые слабые и бесплотные из всех эльфов, с которыми нам когда-либо выпадало несчастье встретиться, вероятно, эльфы Розы Фильман. Но абсолютное дно, вероятно, достигнуто в стихотворении "Серенький кролик", которое оскорбляет умы детей и юношества примерно с 1910 г.:
| 'Oh dear, oh dear,' – said a tiny mole, 'A fairy's fallen into a hole. It's full of water and slimy things, And she can't get out 'cos she's hurt her wings.' |
"Ой-ой-ой, ой-ой-ой!" – заплакал кротенок, – "Фея упала в норку! Там полно воды и склизкой тины, И ей не выбраться оттуда, она повредила крылышки!" |
Сказка "Нодди" Энид Блайтон почти столь же плоха. Этот стиль забавно пародирует Анжела Тиркелл в "Дикой землянике":
— Смотри, Эмми, на этой картинке Хобо-Гобо хочет украсть золотую куколку у бедной маленькой феи Звонкий Колокольчик. Какой гадкий Хобо-Гобо! {[AT_WS], p. 49}
Забавно, но, право же, не стоило раскапывать завалы подобной литературы, чтобы охотиться на столь мелкую дичь.
Немало способных и одаренных авторов время от времени опускались до капризов, недостойных их таланта. Джеймс Барри вспомнится большинству читателей в первую очередь. Детство его прошло в Энгусе, который не славится таким богатым традиционным наследием, как Абердин или Пограничье, но Барри знал достаточно об эльфийских поверьях, чтобы уберечься от причуд, которыми он часто грешит.
— Я думал, все эльфы это мертвецы, – сказала миссис Дарлинг.
— Молодые тоже есть всегда, – объяснила Венди, сделавшаяся авторитетом в этом вопросе, – потому что когда младенец первый раз засмеется, рождается маленький эльф, и пока на свете есть младенцы, на свете будут появляться эльфы. Они живут в гнездах на верхушках деревьев; сиреневые – это мальчики, белые – это девочки, а голубые – просто маленькие дурачки, которые сами не знают толком, кто они. {[JMB_PAW], p. 252}.
Все это выглядит весьма жалко; но в "Мэри Роуз" Барри работал над настоящей народной легендой и с большой аккуратностью отнесся к теме, которую он уже использовал в "Питере Пене" – теме девочки, которая связала себя с Волшебной страной и остановилась в своем росте, девочки, которая никогда не станет женщиной. По его обращению в прозе со схожей темой в "Сентиментальном Томми" видно, что Волшебная страна для него – символ творческого воображения и опасностей ухода от реальности. Эльфийские главы в "Белой Птичке" – лучшая часть этой книги. В них тоже есть немало извращений и изобретений, но все же в целом там выписана убедительная картина эльфийского характера. Лоб из "Дорогого Брутуса" – вероятно лучше всех задуманный и выношенный представитель волшебного народа у Барри. Он обладает огромным возрастом эльфийских подменышей, видевших желудь прежде дуба. В своей старости, не знающей зрелости, он убедительнее, чем Питер Пэн. Ему присущи эльфийская проказливость и эльфийское прозрения. Появляющийся и исчезающий лес тоже вполне верен народной традиции, как и исполнение желания, и то, как судьба подчиняется характеру. Как и в других произведениях Барри, в этой пьесе есть скрытый изъян. Барри – прекрасный мастер, но в чем-то он похож на своего собственного Питера Пэна: он не смог ни справиться, ни смириться со взрослой жизнью.
Практически ту же струю – с горьковатым привкусом сентиментальности, который мы встречали у Ганса Андерсена и Оскара Уайльда – можно найти в произведениях Лоренса Хаусмэна, как бы хороши они ни были. Здесь мы имеем в виду его волшебные истории. Многие из них являются вариациями тем волшебных сказок, часто с семейной феей во французском стиле. Иногда, однако, встречаются и настоящие феи, хотя зачастую они принадлежат к литературной традиции. В "Луне и клевере" {[LH_MAC] (в т. ч. истории, написанные между 1894 и 1904 гг.), pp. 153-63} есть маленькая фея, ростом со стрекозу, с волшебной палочкой. В этой, как и во многих других историях и современных сказках про эльфов, лейтмотивом является бегство из невыносимо жестокого мира. Девизом ко многим из них могли бы стать строки Йейтса:
| Come away, O, human child! To the woods and waters wild, With a fairy hand in hand, For the world's more full of weeping than you can understand. |
О дитя, иди скорей В край озер и камышей За прекрасной феей вслед – Ибо в мире столько горя, что другой дороги нет. |
{[WBY_IFAFT], p. 59, цит. в пер. Г. Кружкова}
В "Чашке лунного света" эльфы не сентиментализованы: здесь они не менее опасны и обманчивы, чем в любых народных традициях. В этой истории, как и во многих народных сказках, человек увечный – часто попросту дурак, хотя в данной истории это герой немой и безгрешный – единственный, кто может разрушить заклятие эльфов. Чтобы увидеть эльфов без вреда для себя, нужно сохранять молчание, как велит подлинная народная традиция. «Чашка лунного света и две пригоршни храбрости» звучит несколько фальшиво, но все же не валяется на дороге. Изящный поворот история получает в конце, где немой мальчик спасает своего отца от эльфов.
Отец и сын спустились вместе с горы, и старик насвистывал и напевал, как птица.
— Ну, вот! – сказал он, – Ты парень сильный, рослый; ты станешь работать и присматривать за мной, а меня ждет спокойная, веселая старость! Да, долго же мне пришлось ждать этого; но рано или поздно приходит праздник и на нашу улицу. {[LH_MAC], ed.cit., p. 46}.
Многие истории Элеанор Фарджен – волшебные сказки, но, по счастью, эльфов в них немного. Ее произведения лишены оттенка сентиментальной горечи, свойственного некоторым сказкам Лоуренса Хаусмэна, но нельзя сказать, что все они всегда свободны от авторской прихоти. Наиболее непосредственно описывает фею сказка о "Старушке, жившей в уксусной бутылке". В ней, однако, грех, приводящий к утрате дара – не гордыня, а капризность. Фея этой сказки – маленькая феечка.
— О бог мой! – вздохнула леди.
– А у вас что неладно, сударыня? – спросил тоненький голосок от окна, и там, на подоконнике, сидела фея, ростом не больше вашего пальца, а на ногах у нее были маленькие туфельки, зеленые, как апрельская трава.
Туфельки феи меняют цвет по временам года, и так же меняются желания леди, пока, наконец, она не загадывает себе черную комнату:
— Все дело в вас самой, леди, – сказала фея, – это вы не знаете, чего хотите!
И она запрыгала на кровати, стала кататься на спине и брыкаться маленькими ножками. И стена обвалилась, обвалился потолок, пол, и леди осталась стоять в черной звездной ночи, и никакой комнаты вокруг нее не было. {[EF_TLB], 'The Lady's Room', pp. 138-41}.
Невозможно даже перечислить названия всех интеллектуальных волшебных сказок, написанных в столетие между 1865 и 1965 гг. Среди них – и сказки Мэри де Морган. Главная тема большинства их – чары и ухаживания принцев, но попадаются там и эльфы. В "Игрушечной принцессе" {Mary de Morgan (1850-1907), перепеч. в [_TEL]} эльф-ремесленник изготавливает механическую принцессу вместо настоящей, которую похитила добрая фея – чрезвычайно цивилизованная вариация подменыша. Почти то же – заводной ребенок, которого приносит эльф в одной из "Сказок Краба" судьи Парри, написанной примерно в то же время {[EAP_KATFBOK], pp. 155-74}. Между двумя Мировыми войнами миссис Болдуин выпускает сборник сказок "Сума коробейника" {[AB_TPP]}, некоторые из которых – повести, а некоторые – вариации на темы народных сказок. "Дитя Великана", возможно, навеял "Том Хикатрифт"; "Пастух Губерт" соединяет в себе тип "Румпельштильцкин" с мотивом дара понимания речи животных. "Конрад из Красного Города" использует большое количество подлинных эльфийских мотивов – опасность подглядывания за эльфами, эльфийские узелки, гибельность эльфийской пищи и похищение смертного в волшебную страну. Единственный неубедительный момент – в разработке эльфийского поезда, который увлекает Конрада за собой. Это нечто вроде карнавального шествия волшебных сказок, напоминающее подобие свадебных торжеств в балете "Спящая Красавица". Но, за исключением этого, история скорее принадлежит к следующей главе, куда можно было бы также поместить и "Пастуха Губерта", если не был бахрома Бала Бабочек, которой он изукрашен.