В XVIII в. издание книг для детей сделалось по-настоящему выгодным предприятием. Прежде издавались лишь учебные пособия – "Детская Книга" Кэкстона в первую очередь, грамматики же и учебники печатались с XVI века – как невероятно скучные, так и вполне живые и занимательные, такие, как "Французский Педагог" Холлибэнда {[CH_TFS]}; но развлечения дети могли искать лишь в книгах, забавлявших простодушных взрослых – к историям, пересказанным в народных книжках и балладах. Они предназначались для развлечения, и не редактировались с назидательными целями; некоторые из них, такие, как "Ведьма из лесной страны" {[LP_WOTW]}, были совершенно непедагогичны.
Но когда авторы начали намеренно писать для детей, назидание стало их главной заботой, что зачастую имеет место и по сей день. Детская психология понималась плохо, а назидателям не терпелось получить результаты и превратить детей в маленьких взрослых так быстро, как только возможно. Если развлекательность и допускалась, то лишь затем, чтобы подсластить пилюлю. В целом для эльфов это было тяжелое время. Тщетно Стиль в 1709 г. указывал на моральную ценность популярных сказок. Эпоха принадлежала миссис Триммер и ее школе, считавшим эльфов бессмысленной выдумкой.
Большинство историй, написанных для детей в XVIII и начале XIX в., неизменно небрежны в сюжете, хотя бы и позаимствованном из волшебной сказки. Сказки о хорошем и плохом мальчиках, рассказанные мистером Барлоу в "Сэндфорде и Мертоне" Дэя – это сюжет сказочного типа № 403, "Добрый и злой", и возмездие в них не менее конкретно, чем в любой волшебной сказке {[TD_THOSAM], vol. I, pp. 181-203}. Там, где допускается появление эльфов, они больше похожи на поздних французских фей, чем на настоящих эльфов из фольклора, а чаще всего эти волшебные сказки не более, чем аллегории. "Принц Жизнь" Дж. П. Р. Джеймса, например, – откровенная аллегория, тогда как «Небылица дядюшки Дэвида» в "Доме на праздники" {[CS_HH], Ch. IX 'Uncle David's Nonsensical Story about Giants and Fairies', pp. 147-209}, где фигурируют великан Хватай и эльф Научи – нечто среднее между аллегорией и пародией. "Руки великана" – другая скорее волшебная, чем аллегорическая история, в которой есть людоедша и волшебные руки, весьма незатейливо названные "Руки Прилежания". Благодаря своему содержанию, история эта может позабавить более других {[AC_GHRI], pp. 97-116}. Полет фантазии в то время сберегался в основном для таких пустяков, как "Бал бабочек" Роско и подражаний ему – "Павлин у себя дома", "Завтрак розы", "Представление у Флоры" и т.п. Их популярность говорит о том, как сильна была у читателей жажда хоть чего-нибудь фантастического.
Рука моралистов видна в переработанной для народной книжки сказке "Джек и бобовое зернышко" {переиздано в [SH_EFAFT]}, где Джеку является фея и сообщает, что великан украл сокровища у отца Джека, и потому не будет бесчестным отнять их у него. Даже те авторы, которые искренне интересовались эльфами и сверхъестественным, добросовестно старались выжать из них какую-нибудь людскую мораль. Крукшенк зашел в совершенный абсурд – он приспособил "Мальчика-с-пальчик", "Золушку" и "Джека и бобовое зернышко" для нужд общества трезвости {[GC_FL], 'Hop O' My Thumb', 'Cinderella', 'Jack and the Beanstalk'}. Он взял и без того уже перегруженную моралью версию "Джека и бобового зернышка" и превратил цветочную фею-хранительницу, арфу и курочку в эльфов, добавив также персонажа, похожего на хобгоблина. Дурное поведение великана он объяснил его пристрастием к выпивке, и в конце великан не погибает, а перевоспитуется, исправляется и становится примерным мужем своей прежде несчастной жены. Отец Мальчика-с-пальчик заблудился, будучи во хмелю, и именно этим объясняется его поведение; а крестная Золушки без труда убеждает отца принца уничтожить все спиртное в королевстве. Диккенс совершенно справедливо презирал переделки Крукшенка и выступал против них в своем "Замечании по хозяйству":
В наш утилитарный век более, чем во все времена, необычайно важным становится почтительное отношение к волшебным сказкам. Алый цвет нашей английской ленты слишком величественно красен, чтобы пользоваться ею для подвязывания таких пустяков, но всякий, кто занимался этим вопросом, знает, что нация без фантазии, без некоторой доли романтики, никогда не могла, никогда не может и никогда не сможет занимать достойное место под солнцем. Сейчас, когда театр изо всех сил постарался извести эти восхитительные вымыслы – и, самым показательным образом, тем самым извел артистов, зрителей и себя самое, извратив свой прямой долг – сейчас вдвойне важно спасти детские книжки – колыбель фантазии. Чтобы сохранить их во всей их полезности, должно защищать их простоту, чистоту и невинную выдумку, как если бы это была святая истина. Тот, кто переделывает их в угоду своей задаче, какова бы та ни была, повинен, на наш взгляд, в гордыне и присвоении себе того, что ему не принадлежит. {[CD_FOTF], pp. 97-100}.
Таким же суровым, должно быть, было бы его отношение к пересказу народной книжки "Мальчик-с-пальчик" пера Шарлотты М. Йонг {[CMY_THOTT]}. В эту маленькую книжечку втиснуто немало эрудиции, и в примечаниях автор цитирует множество эльфических поэм елизаветинской эпохи. Сказка украшена артуровскими легендами и отсылками к женитьбе сира Гавейна, добыче Экскалибура и поединку короля Артура с великаном Риенсом. Шарлотта Йонг также знает об опасности есть и пить что-либо в Волшебной стране. Опасность нечистых эльфийских сил также известна ей, так что она не делает эльфов педагогическим инструментом и не приукрашивает их, как делали многие из ее последователей. Но весь дух, которым пропитана книга, настолько не похож на легкий, мимоходный юмор оригинала, что делает ее совершенно другим произведением. Она выполнена в духе представлений XIX века о христианском рыцарстве. Мальчик-с-пальчик – Том Тамб – драматическая фигура; эльфы искушают его изменить христианской вере и верности королю. Здесь он – герой рыцарского романа, как если бы он был шести футов ростом, но это не Мальчик-с-пальчик.
Джордж Макдональд родился и вырос в Абердиншире – той части Шотландии, которая сохранила народную сказку и балладу в наибольшей чистоте. Он обладал глазом, зорким ко всему сверхъестественному, и пониманием, выросшим на фольклоре; но он был моралистом пуританских корней, и эльфы стали для него излюбленным инструментом. Ему по сердцу были моралистические феи поздней французской традиции, вершительницы судеб. В "Керди и гоблинах" мы видим злых гоблинов из рудников, но фея-крестная – прабабушка принцессы Ирены – поднята до почти ангельской высоты. В сказке "Заблудившаяся принцесса, или Мудрая старушка" {[GM_TLP]} фея забирается еще выше, и ее уже можно принять за олицетворение божественного Провидения, или, по крайней мере, как у Вордсворта, "Строгую Дочь Гласа Божьего". Только божественный статус может оправдать насильственное копание в самых глубинах души Агнес. Никакое существо не может претендовать на такую власть, и только Всеведущий может знать, толкнет ли такое надругательство над личностью ребенка за порог безумия или же даст ему последний шанс на спасение.
В коротких волшебных сказках Джордж Макдональд часто следовал распространенной французской модели, в которой действуют злая фея и фея, выступающая как гений-хранитель. Иногда он использует другую тему – например, в "Сердце великана" {[GM_DWTF], pp. 1-99}, и в поэтической аллегории "Ключ Мосси" {[GM_DWTF], pp. 100-40}. Семейная фея в "Малютке Ясный День" {[GM_DWTF], pp. 248-308} во многом похожа на ту, с которой мы познакомились в народной книжке про "Джека и бобовое зернышко". Обращение с этой феей в изрядно переработанной версии Крукшенка во многом схоже с таковым у Джорджа Макдональда, хотя и лишено его поэтического таланта.
Джек уже спешил домой в деревню, как вдруг увидел маленькую старушку, в плаще с капюшоном, что сидела возле дороги, согнутая старостью и нездоровьем. Хотя Джек очень торопился, его доброе сердце не позволило ему пройти мимо того, кто попал в беду, и поэтому он подошел к старушке и спросил, не может ли он чем-нибудь помочь ей. Сперва она ответила лишь долгим стоном, не переставая раскачиваться взад-вперед; но Джек присел рядом с ней, заговорив с ней ласково, взял ее за руку и помог ей подняться.
Плащ и одежда старушки были темно-бурыми от грязи; но едва она встала, как одеяние ее сделалось зеленым, красным, голубым и золотистым, а на морщинистое лице ее проступил румянец; маленькие серые глазки распахнулись и блеснули ослепительно-голубым. А потом все – и плащ, и капюшон, и платье, и лицо, и сморщенные коричневые руки – все медленно растворилось в воздухе; и перед Джеком встала очаровательнейшая и изящнейшая маленькая леди с венком из маленьких цветочков на светлых льняных волосах. За спиной у нее была пара крыльев, похожих на крылышки какой-нибудь прекрасной бабочки, и платье было подобрано в тон узору на крыльях. В одной руке она держала маленькую сверкающую палочку, а в другой – бобовое зернышко в ярких красных и золотых пятнышках. {[GC_FL], 'Jack and the Beanstalk', p. 9}
Старушка, с которой подружился Джек, могла выйти из любой волшебной сказки, но описание феи совершенно типично для XIX века. Весьма похожее описание встречается в сказке "Патти и ее кувшинчик", которую можно найти в сборнике сказок, составленном в 1880 гг. Рутледжем {[_MGFT], pp. 157-76, 'Patty and Her Pitcher'}. Фея эта, появляющаяся в разных обстоятельствах, похоже попала во множество низкопробных авторских сказок. Некоторые из них, опубликованные в замечательной серии грошовых брошюр под названием "Полезные книжки для деток" повествовали о таких же моралистических феях – например, "Легенда о березе", иллюстрирующая библейскую пословицу, столь популярную в былые времена: "щадя розги, портишь ребенка".
Аллегории и моралистические сказки продолжались по меньшей мере до начала XX в. в таких книжках, как "Путешествия Сильвии" {[CA_ST]}, но с 1850 гг. в литературе начали появляться более проказливые и безответственные эльфы. Эльфы, похитившие Амелию в "Амелии и гномах" миссис Эвинг, сперва были озабочены улучшением ее морального состояния; но когда она исправилась, они, как всякие народные эльфы, попытались оставить ее у себя, а описание эльфов и колоды в этой сказке достойно всяческих похвал.
— А вот и Амелия! – воскликнул карлик, когда они добрались до первой копны.
— Хо-хо-хо! – засмеялись все остальные, выглядывая то тут, то там, из сена.
— Принесите колоду, – велел карлик; сено зашевелилось, из него выбралось шесть или семь карликов, и то, что они держали, сперва показалось Амелии маленькой девочкой, такой же, как она сама; но, присмотревшись, Амелия к своему ужасу и удивлению увидела, что колода была в точности, как она сама – это было ее лицо, ее одежда и все остальное.
— Закатить колоду в дом? – спросили гоблины.
— Нет, – сказал карлик. – Положите возле копны. Отец и мать девчонки уже пошли ее искать.
Услышав это, Амелия завизжала "На помощь!"; но ее тут же затолкали в сено, откуда даже самый громкий вопль был не громче стрекотания кузнечика.
— Смажьте ей глаза! – приказал карлик, и глаза Амелии смазали какой-то мазью. Когда она, наконец, приоткрыла их, то увидела, что колода была всего-навсего волосатым бесенком с лицом, как у самой старой и безобразной обезьяны.
— Теперь спускайте ее! – добавил карлик. Тут земля расступилась, и Амелия полетела вниз.
Она очутилась в чистом поле, где не было видно никаких домов. Луна, конечно же, не светила здесь, но на поле не было ни темно, ни светло. Это был свет раннего утра, и каждый звук, словно во сне, слышался и ясно и смутно как слышатся первые звуки наступления дня в свежем предрассветном воздухе. {[JHE_AAD], pp. 82-91}.
Здесь мы – в другом мире, отличном от мира хрупких морализирующих фей, и мораль в этих сказках не намного навязчивее той, что действует во множестве народных сказок, где нельзя полностью отрицать ее присутствие. Мы вернулись к морали народных эльфов. Предприимчивый подмастерье больше не герой; главные добродетели – щедрость и легкое сердце, а скряга – величайший из негодяев. Столь же неназойливая мораль содержится в "Бабушкином чудесном кресле" {[FB_GWC]}. Даже "Король Золотой реки" следует истинно народной традиции, несмотря на то, что Раскин – педагог от Бога. В "Фее Мопсе", опубликованной еще в 1869 г. {[JI_MTF]}, читатель путешествует по фривольному, безответственному волшебному миру, где может произойти все, что угодно, и где можно делать все, что хочется. На самом дне этого мира таится какая-то безумная действительность, напоминающая лучшие картины сюрреалистов. Это полный разрыв с рациональными моралистами XVIII века. Мы пускаемся в открытое море, и самая беспричинность и бессмысленность приближает этот мир к реальности.