Шекспировский век был временем наивысшего подъема эльфической поэзии в английской литературе; и именно он основал традицию, укоренившуюся в XVII в., хотя обращение с предметом становилось все более тривиальным. В следующем столетии климат изменился, и, если бы не Блэйк, нам было бы почти нечего сказать об эльфах в то время; однако, внезапного провала не происходит – нить становится тоньше, но не рвется.
При первом своем появлении в английской литературе эльфы были приняты с некоторой долей юмора и скептицизма, а Херрик и Дрейтон обращались к ним в сатирическом ключе. "Кенсингтонские сады" Томаса Тиккелла, опубликованные в 1722 г., продолжают юмористическую псевдогероическую традицию. Непосредственной сатиры там нет, отношение к эльфам легкое, декоративное. В поэме Тиккелл пишет, что историю эту он узнал от своей няни, но в сущности фабула поэмы вполне может быть полностью литературной; а поскольку Тиккелл родился в Камберленде, то маловероятно, что его няня знала какие-то легенды о Кенсингтонских садах, хотя она наверно рассказывала ему сказки об эльфийских подменышах. Как бы там ни было, эльфы Тиккелла имеют все обычные черты литературных эльфов XVII в. Они очень маленькие – десять дюймов, если быть точным, – не такие маленькие, как Герцогиня ньюкасльских лилипутов, и больше, чем те, что могли прятаться в шапочке желудя или колокольчике первоцвета. Есть у Тиккелла и отзвуки "Сна в летнюю ночь", которые почти что можно назвать цитатами:
| May the keen east-wind blight my favourite flowers, And snakes and spotted adders haunt my bowers, Through bush, through brake, through groves and gloomy dales, Through dank and dry, o'er streams and flowery vales. |
Пусть злой восточный ветер погубит мои любимые цветы, И змеи и пятнистые гадюки поселятся в моем жилище В кустах, в чащах, в рощах и тенистых ущельях Безводных и голых, над реками и цветущими долинами. |
{[TT_KG], pp. 207-15}
Очевидны в поэме также заимствования из "Полиольбиона" Дрейтона. Действие происходит в далеком прошлом, в дни правления британского царя Альбиона, но черты эльфов остаются те же:
| When Albion ruled the land, whose lineage came From Neptune mingling with a mortal dame, Their midnight pranks the sprightly fairies play'd On every hill, and danc'd in every shade. But, foes to sun-shine, most they took delight In dells and dales concealed from human sight: There hew'd their houses in the arching rock; Or scoop'd the bosom of the blasted oak; Or heard, o'er-shadow'd by some shelving hill, The distant murmur of the fading rill. They, rich'd in pilfer'd spoils, indulg'd their mirth, And pity'd the huge wretched sons of earth. Ev'n now, 'tis said, the hinds o'erhear their strain, And strive to view their airy forms in vain; They to their cells at man's approach repair, Like the shy leveret, or the mother-hare, The whilst poor mortals startle at the sound Of unseen footsteps on the hounted ground. |
Когда страною правил Альбион, что вел свой род От Нептуна и одной смертной дамы, Играли свои полуночные шутки воздушные эльфы На каждом холме, и танцевали в каждом тенистом уголке. Но, враждуя с солнечным светом, более они веселились В долах и лощинах, сокрытых от взоров людских: Там они высекали себя дома в проемах скал; Или выдалбливали сердцевину пораженного молнией дуба; Или слушали, укрытые тенью утеса, Дальний лепет убегающего ручейка. Они, вороватые и проказливые, забавлялись И жалели больших и несчастных детей земли. И сейчас, говорят, крестьяне слышат их напевы И тщетно силятся разглядеть их воздушные тени; При приближении человека они прячутся в свои кельи, Как боязливый зайчонок или же зайчиха, Пока бедные смертные недоумевают при звуке Шагов невидимых ног по земле. |
{[TT_KG], pp. 207-15}.
Здесь мы встречаем все обычные черты эльфов: полуночные танцы, проказы и воровство. Короля эльфов зовут Оберон, как и в "Сне в летнюю ночь"; и, подобно всем эльфам наших островов, эти тоже крадут и подменяют детей людей. Альбион, герой поэмы – украденный сын короля Британии, которого усыпили настоем из тертой бузины и корней маргариток, а потом уменьшили до размеров эльфа. В этой поэме у Оберона есть дочь Кенна, и ее любовь к Альбиону стала причиной трагедии. Альбион, ставший внешне эльфом, не наделен эльфийским бессмертием; сражаясь с эльфом-соперником, он нанес ему раны, которые не могли убить его, а раны, полученные им самим, оказались смертельными. Все, что смогла сделать для него его возлюбленная – это превратить его в подснежник. Не все современники Тиккелла согласны с ним в его воззрениях; к примеру, Кирк, в то время главный авторитет в эльфистике, писал, что эльфы уходят из жизни по прошествии долгого времени, почти не старясь, и что известны рассказы об эльфийских похоронах. К тому же, сверхъестественных существ, которые не умирали естественным образом, иногда все же можно убить. Однако общее мнение было на стороне Тиккелла.
Другая черта эльфов, упомянутая Тиккеллом – вознаграждение любви к чистоте.
| When cleanly servants, if we trust old tales, Besides their wages had good fairy vails, Whole heaps of silver tokens, nightly paid The careful wife, or neat dairy maid, Sunk not his stores. |
Когда чистоплотным слугам, если верить старым сказкам, Помимо жалования, помогал добрый эльф, То еженощно кучи серебряных монет Находила заботливая хозяйка или опрятная молочница, Не оскудевали его запасы. |
{[TT_KG], p. 208}.
Но самыми искусными поэтическими кружевами выписана нелюбовь эльфов к дневному свету, которая подчеркивается несколько раз – например, в сцене тайной встречи Альбиона и Кенны.
| All things are hush'd. The sun's meridian rays Veil the horizon in one mighty blaze: Nor moon nor star in heaven's blue arch is seen With kindly rays to silver o'er the green, Grateful to fairy eyes; they secret take Their rest, and only wretched mortals wake. This dead of day I fly to thee alone. A world to me, a multitude in one. |
Затихло все. Полуденные лучи солнца Затянули горизонт мощным сиянием: На голубом своде неба не видно луны. Звезды Не серебрят зелень милосердными лучами, Любезные эльфийскому глазу; эльфы в укромных местах Отдыхают, и лишь несчастные смертные бодрствуют. Спешу к тебе в сей мертвый час дневной. Весь мир ты мне, и все в тебе одной. |
{[TT_KG], pp. 206-7}.
"Мертвый час дневной" – замечательная находка, сравнимая с "лунным загаром" на ланитах Оберона в поэме Стюарда. Высокий тюльпан, в густой тени которого встречаются влюбленные, становится цветком, популярным у художников, писавших на эльфийские темы в XVIII в. Как мы видели, в народной традиции тюльпан – эльфийский цветок.
Как Персефона выступает в "Нимфидии" Дрейтона, так здесь Нептун мстит за гибель своего потомка и рушит эльфийский дворец и город одним ударом своего трезубца, обращая эльфов в паническое бегство. Лишь Кенна остается ухаживать за своими подснежниками; и это она навеяла Уайзу сон, в котором он увидел план Кенсингтонских садов.
За восемь или около того лет до выхода в свет поэмы Тиккелла Поуп избирает в герои своей поэмы "Похищение локона" не эльфов, а сильфов. Однако, и сами неоплатоники, которым Поуп приписывает авторство своих духов, смешивают стихийных существ и эльфов, считая, к примеру, что гномы – духи земли; а сильфы Попа – очевидная разновидность эльфов. Ариэль, обращаясь к спящей Белинде, говорит:
| If e'er one Vision touch'd thy infant Thought, Of all the Nurse and all the Priest have taught, Of airy Elves by Moonlight Shadows seen, The silver Token, and the circled Green, Or Virgins visited by Angel-Pow'rs, With Golden Crowns and Wreaths of heav'nly Flow'rs, Hear and believe! thy own Importance know, Nor bound thy narrow Views to Things below' |
"Покуда ты, прекрасная, жива, Воздушные с тобою существа. Когда виденья над тобой парят, А нянька и священник говорят Об эльфах, о травинках завитых, О серебре волшебном, о святых И непорочных девах, чей расцвет Архангельских сподобился бесед, Внимай и верь, свое значенье знай: Превыше всех земных явлений рай.2 |
{[AP_TROTL], p. 219, Canto I, ii. 29-36; пер. цит. по [АП_П]}
Ариэль, по-видимому, претендует на некое родство и с эльфами, и с ангелами. Имя Ариэль – не просто имя, данное Шекспиром помощнику Просперо; маги и неоплатоники причисляли Ариэля к сильфам, а иногда его называли правителем Африки. Поуп проводит параллели между эмоциями, некоторыми разрядами эльфов, духами мертвых и даже стихийными существами:
| Think not, when Woman's transient Breath is fled, That all her Vanities at once are dead: Succeeding Vanities at she still regards, And tho' she plays no more, o'erloooks the Cards. Her Joy in gilded Chariots, when alive, And Love of OMBRE, after Death survive. For when the Fair in all their Pride expire, To their first Elements their Souls retire; The Sprights of fiery Termagants in Flame Mount up, and take a SALAMANDER'S Name. Soft yielding Minds to Water glide away, And sip with NYMPHS their Elemental Tea. The graver Prude sinks downward to a GNOME, In search of Mischief still on Earth to roam. The light Coquettes in SYLPHS aloft repair, And sport and flutter in the Fields of Air. |
Хотя, дышать навеки перестав, Мы все же сохранили женский нрав; За суетой житейскою следим, И, не играя, в карты мы глядим. Охочие до золотых карет, Мы любим ломбер, любим высший свет, Но на земле, гордынею греша, Спешит в стихию прежнюю душа. Огонь красоткам вспыльчивым сродни, И станут саламандрами они. Стихия чая, зыбкая вода Чувствительных влечет к себе всегда. Был в здешней жизни злючкой каждый гном, Взыскующий отрады лишь в дурном; И в воздухе шалунья весела; Став сильфом, ценишь легкие крыла. |
{[AP_TROTL], Canto I, 11.51-66; пер. цит. по [АП_П]}
Далее Поуп упоминает эльфийского любовника – Инкубуса, называя его сильфом, но не останавливается на нем подробно. Если сильфы – разновидность эльфов, то здесь Поуп дает нам яркий пример эльфов с крыльями – возможно даже первый, хотя Брэнстон в "Забытых богах Англии" интерпретирует одну иллюстрацию в Утрехтской Псалтири IX в. как изображение человека, пораженного эльфийской стрелой и окруженного крылатыми эльфами {[BB_TLGOE]. См. также [ETD_TIOTUP], Псалом XXXVII, p. 19}. Изображенные фигуры действительно очень похожи на ангелов с других иллюстраций, но мне кажется, что это – изображения "illusiones", упоминаемых в псалме3, и могут оказаться как эльфами, так и чертями. Если не принимать их во внимание, то первыми могут считаться чертики с крыльями бабочек у Де Ланкра {см. [JCB_TWOW]}; но в XVIII в., это, несомнено, первая встреча с крылатыми эльфами:
| Some to the Sun their Insect-Wings unfold, Waft on the Breeze, or sink in Clouds of Gold, Transparent Forms, too fine for mortal Sight, Their fluid Bodies half dissolv'd in Light. Loose to the Wind their airy Garments flew, Thin glitt'ring Textures of the filmy Dew; Dipt in the richest Tincture of the Skies, Where Light disports in ever-mingling Dies, While ev'ry Beam new transient Colours flings, Colours that change whene'er they wave their Wings. |
И в золоте летучем облаков Чуть схожие с крылами мотыльков, Тонули невесомые крыла, Невидимые плавали тела, Облечены в сияющую ткань, Как будто небо воздает им дань И чередует разные цвета, Чтобы меняла краски Чистота, Как будто машет в воздухе крыло, Чтоб тело новый блеск приобрело. |
{[AP_TROTL], Canto II, 11. 59-67}
Этих эфирных существ Ариэль называет "сильфами и сильфидами, феями, гениями, эльфами и демонами" {[AP_TROTL], Canto II, 11.73-4}. И все эти существа заняты уходом за туалетом Белинды; один кринолин требует участия с полсотни их. Эти малютки вьются вокруг Белинды, стараясь отвратить несчастье, которое они могут лишь смутно предвидеть, но не в силах удержать смыкающиеся ножницы – хотя один сильф героически дает перерезать себя пополам, пытаясь остановить это. Злой дух Умбриэль, затеявший ссору, очевидно, много сильнее их; но последнее слово остается не за ним; вмешиваются боги, и локон поднимается на небо, превращенный в новое созвездие.
Все эти примеры, равно шутливые и сатирические, верны литературной традиции, установившейся в предыдущем столетии. Несколько раньше можно найти одно упоминание об эльфах, которое почти возвращает нас к духу XVI века. Это – "Веселая компания", переработка старинной пьесы Ричарда Броума. Здесь, как и в "Вокруг нашего очага", упоминаются старики, верящие в эльфов.
Рэйчел: Я помню старую Песню, что певала моя Нянюшка, и каждому слову этой Песни я верила так же, как ее Псалтири, и Песня та, когда я была маленькой Девочкой, заставляла меня немало бродить в залитой лунным Светом Ночи.
| At Night by Moon-light on the Plain, With Rapture, how I've seen, Attended by her harmless Train, The little FAIRY QUEEN Her midnight REVELS sweetly keep While Mortals are involved in Sleep They tript it o'er the Green. |
По ночам на залитой лунным светом поляне Восторженно смотрела я Как со своей безобидной свитой Малютка-королева эльфов Пирует и веселится, Пока смертные объяты сном, Они путешествуют по травам. |
| And where they danced their cheerful Round The Morning would disclose, For where their nimble Feet do bound, Each Flow'r unbidden grows; The DAISY (fair as Maids in May), The COWSLIP in his gold Array, And blushing VIOLET 'rose. |
А где они плясали в своем веселом кругу, Мы увидим поутру, Ибо где ступали их легкие ноги, Там сам собой растет цветок; Маргаритка, прекрасная, как дева в мае, Первоцвет в золотом уборе, И стыдливая фиалка вырастают там. |
{[RB_AJC] Act I, Sc.I, p. 12}
Эта песенка – настолько в старинном духе, что, может быть, и вправду цитата, хотя ее и не было в версии Броума в 1641 г. В любом случае, этот отрывок сильно отличается по духу от других произведений того века.
На протяжении большей части XVIII в. поэтов вдохновляла главным образом классика. Обращаясь к сельским темам, они разрабатывали их в основном как классические пасторали, хотя иногда – во второй производной, с оглядкой на Спенсера, как, например, "Пасторали" Амброза Филлипса (1709). В 1720-е гг. Джеймс Томсон обращался к природе напрямую, но стих его облечен в классическую форму и полон классических маньеризмов.
Однако, время шло, и предчувствие Романтического Возрождения уже витало в воздухе, отбрасывая перед собой тень, которую можно порою назвать уродливой и искаженнной, ибо мода на готику производила причудливые гротески. Достаточно было общей, абстрактной мрачности и зловещих знаков непонятно чего – вспомним хотя бы огромный необъяснимый шлем в "Замке Отранто", упавший с небес и раздавивший несчастного наследника. Популярные баллады не были начисто забыты, и в попытках подражать им иногда удавалось воспроизвести их дух, но часто стремление подчеркнуть пафос ужасного приводило к таким абсурдам, как "Храбрый Алонсо и Доблестный Имоген":
| All present then uttered a terrified shout; All turned with disgust from the scene. The worms they crept in, and the worms they crept out, And sported his eyes and his temples about While the spectre addressed Imogene. |
Все присутствующие издали возглас ужаса, С омерзением отвернувшись от жуткого зрелища. Черви вползали и выползали, Роились в глазницах его и висках, Когда призрак заговорил с Имогеном. |
{[MGL_TM], vol. III, p. 65}
Справедливости ради следует заметить, что народные баллады Пограничья бывали порою столь же неизящны по стилю. При всем том любовь к балладам свежей струей проходит через литературу того времени, и когда епископ Перси вывел их на свет, опубликовав в 1765 г. свои "Реликвии", он сделал едва ли не больше всех прочих в продвижении Романтического Возрождения.
Но и прежде этого времени поэты черпали вдохновение из народных источников, в особенности северных, и внимание к народному фольклору стало возрастать. Пример тому являет "Ода на популярные суеверия Верхней Шотландии" Коллинса:
| There must thou wake perforce thy Doric quill; 'Tis Fancy's land to which thou sett'st thy feet; Where still, 'tis said, the Fairy people meet Beneath each birken shade, on mead or hill. There, each trim lass, that skims the milky store, To the swart tribes their creamy bowls allots; By night they sip it round the cottage-door, While airy minstrels warble jocund notes. There, every herd, by sad experience, knows How, wing'd with Fate, their elf-shot arrows fly, When the sick ewe her summer food foregoes, Or, stretch'd on earth, the heart-smit heifers lie. |
Туда направь свое дорийское перо; в страну Фантазии направь свои стопы; Там до сих пор, говорят, встречают Волшебный народ Под каждой березой, на каждом лугу, на каждом холме. Там всякая стройная селянка, снимающая сливки, Отливает часть в миску для чумазых племен; Ночью они угощаются ими на крыльце Под сладостные трели воздушных певцов Там каждый пастух по своему печальному опыту знает, Как, окрыленные Судьбой, летят эльфийские стрелы, Когда больная овца отказывается от летней пищи Или на землю ложится телок, пораженный в сердце. |
{[WC_TP], p. 124}
Этот отрывок может показаться заимствованием из английской поэзии XVII в. – чумазые гоблины и Мильтоновы миски со сливками – но поражение скота эльфийской стрелой – деталь типично шотландская, а через несколько строк мы встречаем Водяного Келпи, который здесь впервые входит в английскую поэзию.
Совсем другой стиль и стихи, словно бы позаимствованные у легкомысленной эльфической поэзии предыдущего столетия, в поэме Хореса Уолпола об Энн Кавендиш. Там король Оберон читает следующее воззвание:
| By these presents be it known, To all who bend before our throne, Fays and fairies, elves and sprites, Beauteous dames and gallant knights, That we, Oberon the grand, Emperor of Fairyland, King of moonshine, prince of dreams, Lord of Aganippe's streams Baron of the dimpled isles That lie in pretty maiden's smiles; Arch-treasurer of all the graces Dispers'd in through fifty lovely faces; Sovereign of the slipper's order, With all the rites thereon that border Defender of the sylphic faith; Declare – and thus your monarch saith: Whereas there is a noble dame, Whom mortal countess Temple name, To whom ourself did first impart The choicest secrets of our art, Taught her to tune th' harmonious line To our own harmony divine, Taught her the graceful negligence, Which, scorning art and veiling sense, Achieves that conquest o'er the heart Sense seldom gains, and never art; This lady, 'tis our royal will Our laureate's vacant seat should fill; A chaplet of immortal bays Shall crown her brows, and guard her lays; Of nectar-sack, an acorn cup Be at her board each year fill'd up; And, as each quarter feast comes round A silver penny shall be found Within the compass of her shoe — And so we bid you all adieu; |
«Да станет известно всем присутствующим, Всем склонившимся перед нашим троном, Феям и фэйри, эльфам и духам, Прекрасным дамам и доблестным рыцарям, Что мы, Оберон великий, Император Волшебной страны, Король лунного света, князь грез, Властитель струй Аганиппы, Барон архипелага ямочек, Что таятся в улыбках хорошеньких девушек, Верховный казначей всех прелестей, Хранящихся в пятидесяти милых личиках, Покровитель ордена туфельки Со всеми его обрядами, Защитник сильфической веры, Провозглашаю – Так говорит ваш монарх: Присутствующая здесь благородная дама, Которую смертная графиня зовет Крепостью, Которой мы из первых рук передали Отборные секреты нашего искусства, Научили ее подстраивать гармоническую линию, Под нашу божественную гармонию, Научили ее восхитительному небрежению, Которое, презирая искусственность и морочащий рассудок, Покоряет сердца, Что редко удается рассудку и никогда хитрости; Оная дама – такова наша королевская воля - Займет место нашего фаворита; Венок неувядающего лавра Да увенчает ее чело и охранит ее черты; Чашечка жолудя хмельным нектаром Да наполняется на ее столе ежегодно; И на каждом ежегодном пиру Да будет серебряный пенс помещен В глубину ее туфельки – На этом мы прощаемся с вами; |
Дано в нашем дворце в Первоцветном Замке, в кратчайшую ночь года. Оберон.» {[HW_FV], pp. 54-5}
Здесь мы видим, в сущности, ту же эротическую традицию вокруг эльфов, которую находим у Поупа, а ранее у Херрика и Стюарда, обработанную с равной великолепной легкостью и изяществом.
На самой заре Романтического Возрождения отношение к эльфам стало более серьезным, но в то же самое время Томас Стотард ввел моду на эльфов с крыльями бабочек, которой иллюстраторы следуют до сих пор. Джон Эдлард написал небольшую, но важную работу по эльфам у Вильяма Блейка, опубликованную в бюллетене Общества по изучению современного языка в 1964 г. {[JA_MBF], pp. 144-60}. Он прослеживает следы различных поверий и аллегории в произведениях Блейка, с самого первого эльфа, пойманного Блейком в шляпу, как бабочка, в 1784 г. и до обращения к фольклору и простоте в иллюстрациях к Мильтону работы 1816 г. Блейк в целом относился к эльфам как к стихийным существам, но символические его обращения к ним почти всегда имеют эротический подтекст, связанный, как правило, с женским капризом и тщеславием, пробуждающим мужское желание. Эльфы как бы одновременно вызывают желание и отрицают его, как сильфы Поупа в "Похищении локона". Один отрывок, как указывает Джон Эдлард, прямо навеян сильфами, обитающими в дамских туалетных столиках:
| A FAIRY leapt upon my knee Singing & dancing merrily; I said, 'Thou thing of patches, rings, Pins, Necklaces, & such like things, Disguiser of the Female Form, Thou paltry, gilded, poisonous worm!' |
Эльф на колено мне присел, Он танцевал и весело пел, Я сказал: "Ты, состоящее из мушек, колец, Булавок, Бус и прочей чепухи, Обманщик в Женском Обличьи, Ты, жалкий золоченый ядовитый червь!" |
{[WB_TPAP], p. 104}
Эльф, покоренный таким грубым обращением, плачет, признает Поэта повелителем эльфов и защищается, хотя и несколько невразумительно. Возможно, здесь Блейк продолжает традицию, установленную магами, традицию, которой следовал Просперо, и которая предписывает обращаться с духами грубо и повелительно, чтобы подчинить их себе. Блейк советует неустанно ловить и сажать в клетки эльфов, под которыми он, очевидно, имеет в виду женскую власть.
| So sang a Fairy, mocking, as he sat on a streak'd Tulip, Thinking none saw him; when he ceas'd I started from the trees And caught him in my hat, as boys knock down a butterfly. 'How know you this,' said I, 'small Sir? Where did you learn this song?' Seeing himself in my possession, thus he answere'd me: 'My master, I am yours! Command me, for I must obey.' |
Такую песню распевал Эльф около тюльпана И думал: нету никого поблизости. Внезапно Я, выскочив из-за дерев, накрыл малютку шляпой, Как бабочку. "Откуда знать тебе, дружок, об этом?" Мой пленник понял, что ему не избежать неволи. "Мой господин, - он запищал, – я весь к твоим услугам". |
{[WB_TPAP], p. 212, пер. В. Л. Топорова}
А также:
| The Good are attracted by Men's perceptions, And think not for themselves; Till Experience teaches them to catch And to cage the Fairies and Elves. |
Добрых привлекают мысли людей, Они не думают о себе; Пока Опыт не научает их ловить И сажать в клетки эльфов и фей. |
{[WB_TPAP], p. 101}
В личных письмах и беседах Блейк относился к эльфам более просто, как относился бы простой селянин. Он, кажется, верил, что действительно видел их. Джон Эдлард приводит два примера:
«Случалось ли вам наблюдать эльфийские похороны, мадам?» – спросил Блейк у леди, оказавшейся с ним рядом.
"Никогда, сэр!" – отвечала леди.
"А я видел их," – сказал Блейк, – «и не далее, как прошлой ночью.»
И он пустился в рассказ о том, как в своем саду он увидел "процессию существ, которые несли тело, завернутое в лепесток розы, захоронили его с песнопениями, а после исчезли" {[JA_MBF], цит по [AC_LOEBP], pp. 228-9}.
Здесь мы видим насекомых эльфов тех времен, которые были еще меньше, чем эльфы из "Эльфийских похорон" Ханта, у которых тело на дрогах было ростом с куколку {[RH_PROTWOE], p. 102}.
Были также эльфы, которых видел Бруно, пони Блейка, а в письме к Томасу Баттсу, также процитированном у Джона Эдларда, есть строфа, говорящая об эльфах более натуралистических и менее эротичных, чем большинство эльфов Блейка:
| With happiness stretch'd across the hills In a cloud that dewy sweetness distills, With a blue sky spread over with wings And a mild sun that mounts & sings, With trees & fields full of Fairy elves And little devils who fight for themselves. |
Счастье раскинулось по холмам В облаке, оседающем росистой сладостью, Синее небо распростерло крыла И неяркое солнце восходит и поет, Деревья и поля полны волшебных эльфов И маленьких бесенят, что сражаются сами за себя. |
{[WB_TPAP], p. 859}
Во фривольном стихотворении "Длинный Джон Браун и Малютка Мэри Белл" эльф явно обозначает холодное кокетство, которое фальсифицирует любовь и отвергает ее, тогда как черт – это похоть. Стихотворение полно народных эротических символов.
| LITTLE Mary Bell had a Fairy in a Nut, Long John Brown had the Devil in his Gut; Long John Brown lov'd little Mary Bell, And the Fairy drew the Devil into the Nut-Shell. |
Была в орехе фея у крошки Мэри Бэлл, А у верзилы Джона в печенках черт сидел. Любил малютку Мэри верзила больше всех, И заманила фея дьявола в орех. |
| Her Fairy Skip'd out and her Fairy Skip'd in; He laugh'd at the Devil saying, 'Love is a Sin.' The Devil he raged & the Devil he was wroth, And the Devil enter'd into the Young Man's broth. |
Вот выпрыгнула фея и спряталась в орех. Смеясь, она сказала: "Любовь – великий грех!" Обиделся на фею в нее влюбленный бес, И вот к верзиле Джону в похлебку он залез. |
| He was soon in the Gut of the loving Young swain, For John eat & drank to drive away Love's pain; But all he could do he grew thinner & thinner, Tho' he eat & drank as much as ten Men for his Dinner. |
Попал к нему в печенки и начал портить кровь, Верзила ест за семерых, чтобы прогнать любовь, Но тает он, как свечка, худеет с каждым днем С тех пор, как поселился голодный дьявол в нем. |
| Some said he had a wolf in his stomach day & night. Some said he had the Devil & they guess'd right; The Fairy skip'd about in his Glory, Joy & Pride, And he laugh'd at the Devil till poor John Brown died. |
– Должно быть, – люди говорят, – в него забрался волк! – Другие дьявола винят, и в этом есть свой толк. А фея пляшет и поет – так дьявол ей смешон. И доплясалась до того, что умер длинный Джон. |
| Then the Fairy skip'd out of the old Nut-Shell, And woe and alack for Pretty Mary Bell! For the Devil crept in when the Fairy skip'd out, And there goes Miss Bell with her fusty old Nut. |
Тогда плясунья-фея покинула орех. С тех пор малютка Мэри не ведает утех. Ее пустым орехом сам дьявол завладел. И вот с протухшей скорлупой осталась Мэри Бэлл. |
{[WB_TPAP], pp. 121-2, пер. С.Я.Маршака}
В более серьезном стихотворении "Вильям Бонд" {[WB_TPAP], p. 122} эльфы, очевидно, символизируют естественные эротические импульсы, тогда как ангелы представляют собой ограничения морали и заботу о ближних. В стихотворении побеждает более благородная, неэгоистическая любовь, и эльфы переходят на сторону ангелов. Можно заметить, что Блейк развивает целостную концепцию эльфов, но явно оживляет больше их темную сторону; и ту же тенденцию можно проследить в рисунках Фюзели, даже еще ярче, чем у Блейка. В работах Фюзели видна сюрреалистическая игра воображения, вполне сравнимая с безумными кошмарами Босха. В иллюстрациях к "Сну в летнюю ночь" прислужницы королевы так же изысканны, как служанки королевы Маб в "Нимфидии" или сильфы Поупа, но там же можно найти и такие странные и зловещие группы фигур, как, например, нимфа с маленьким сморщенным бородатым старичком на переднем плане "Титании и Основы". Герт Шифф в небольшой монографии по Фюзели {[GS_JHFES]} предполагает, что это Нимуя, пленившая и уменьшившая Мерлина. В "Пробуждении Титании" мы снова видим колдовство: полунагая женщина кормит бесенка, юная ведьма занимается своим черным делом, между ними – ягодицы маленького непристойного демона, а между коленями спящего Основы скрючился черт, которого вполне мог придумать Босх. Традиция эта не прервалась и в следующем столетии. Среди прекрасных персонажей "Ссоры Оберона и Титании" Ноэля Паттона снова появляется странный круг коленопреклоненных демонов, внимающих приказаниям крылатого монстра, злобные духи терзают сову, на земле сидят и другие птицы, облепленные маленькими духами. Там также есть древний бородатый старик, очень похожий на старичка с картины Фюзели, которого две нимфы тянут в пруд. Даже в сцене примирения мир эльфов выглядит ненамного добрее: сова лежит на земле, ее казнят; сатировидный черт заглядывает в дупло дерева, где обнимаются два влюбленных, и жуткие рожи выглядывают из расселин. Несмотря на крылья бабочек, эльфы еще не стали совсем хорошенькими.