СКАЛА

В отличие от обычно рассказываемых мною историй, эта относится к миру реального Карельского Перешейка, а не виртуального Далара; возможно, мне просто захотелось пережить эту историю еще раз, но так или иначе, случилось это все в реальной жизни, не далее чем восемь месяцев назад, и только невозможность немедленно создать новое приключение заставила меня изложить словами это.

Получилось так, что я отправилась на скалу одна: что-то попало мне под хвост, после чего я уже не могла сидеть в городе и дожидаться, когда же мой любимый разделается с делами и сможет поехать со мной; я сложила в рюкзак все необходимое, посадила несчастного кота, за месяц до того свалившегося мне на голову в плетеную сумку-корзинку и отправилась на последней электричке на Мою Скалу, в место, которое я называю Эльваара, прочие же знают под наименованием "148 километр", или, более пристойно – Капеасалми, не в ту его часть, что зовется Малой Скалой, несчастный, излазанный и истоптанный выход Балтийского Щита, а в другую сторону от железной дороги, в страну Можжевелового Рыцаря, на другую скалу, не столь исхоженную и расчищенную, ставшую в незабвенное лето моим собственным домом.

Прежде скалы была электричка: я сидела в постепенно пустеющем вагоне и поглаживала смирного кота, как вдруг, в районе Мюллюпельто, появились люди, совершенно серьезно потребовавшие у собратов по вагону билеты; не дожидаясь, пока дело дойдет до меня, я сбежала в соседний вагон, погруженный в сплошную темноту, и притаилась там на полу между сиденьями, верно рассудив, что контролеры не различат меня во тьме после ярко освещенного соседнего вагона; так и вышло, а десятью минутами позже выяснилось, что контролеры были ненастоящие – они остались в темном вагоне с развеселой компанией, поинтересовавшейся, как тем удалось развлечение; да и я осталась там – спасибо веселым ребятам, заранее приспособившим мои глаза к тьме, которой встретила меня платформа в Капеасалми.

Итак, я высыпалась из поезда, дала ему отъехать от платформы, и, когда он скрылся за поворотом, поняла, что пропала: надежда на свет звезд, который, безусловно, помог бы мне, не оправдалась, местность тонула в сплошном черном тумане; я еле различала две серые ниточки рельсов посреди непроницаемой темноты, поворачивавшие к трансформатору, который я нашла по звуку: на его звучании туман не отразился.

Ощупью я сползла вниз с насыпи, поднялась наверх, в лес, и темнота навалилась на меня всем душным телом, на какой-то миг я испытала приступ паники; я достала свой вечный коробок – футлярчик из под бритв с сухими спичками и черкашиком внутри: как-то оказалось, что я позабыла другие спички, второпях собираясь, я чиркнула спичкой о черкашик, дрожащие пальцы не удержали его, он улетел в темноту и я осталась с котом, бесполезной сырой свечкой и отчаянием, и тут кот пискнул, вырвался у меня из рук и скрылся в кромешном лесу, ошалев от свободы; я рухнула на мокрый мох и взвыла.

Я вспомнила, как за три года до того не смогла пройти по этой дороге без свечки: мне предстояла низменная лощина, сплошь поросшая мелкими болотными деревцами и папоротником, непроницаемая для света луны и звезд, в которой я насмерть заплутала той осенью, теперь же, лишенная огня, я, казалось, лишилась и последнего шанса пересечь ее; да еще и кот – я звала его, но он не откликался; и я прислонилась спиной к камню, надеясь, что ситуация каким-либо образом разрешится; и она таки разрешилась: мои глаза наконец привыкли к темноте и я увидела тропу, камень, возле которого сидела и изумленного кота, не понимающего, почему я не протяну к нему руки и не возьму его в корзинку; и мне сразу полегчало.

Я вознесла краткую молитву к моим духам-защитникам и ринулась очертя голову по скользкому обрыву вниз, в лощину: удивительно, что пологого берега мы оба – и мое животное, и я – достигли живыми, однако это произошло, и мы вломились в сплошные кусты, то и дело получая чем-то по лицу, то моему, то кошачьему; на этом этапе пути кот еще пытался наблюдать за происходящим, за что и платил щелчками веток по носу, пару раз я запиналась о лежащие поперек бревна, и вдруг земля начала подниматься, и вот я уже стою на тропе после лощины: незаметно для себя я ее пересекла!

Воодушевленная, я стояла в начале тропы, ведущей к моему камню; справа от меня вздымалась к небу черная стена холмов, в которой не вычленялись деревья; слева мир падал вниз в белое молоко озера, где берег, бывший здесь еще совсем рядом, как объяснял один знакомец, служивший во флоте, ровно в кабельтове, напрочь тонул в тумане, и я двинулась с этого места, как по границе Инь-Яна – справа – сплошная темнота, слева – мертвая белизна, не позволяющая рассмотреть, что там справа; тропа вследствие этого воспринималась исключительно ногами, которые, разумеется, не могли рассказать мне, что там окажется под ними через шаг, и я то и дело проваливалась куда-то в ямки и натыкалась на острые камни серединой голени.

Наконец, я уперлась не в твердый камень, а в мягкую гнилую древесину и опознала в ней рухнувшее бревно бывших ворот в Эльваару – переломленного посередине дерева неизвестной по причине гнилости породы, теперь упавшего совсем; я перелезла через него и ужаснулась – следующий участок тропы я и днем-то проходила с трудом; однако, то ли святым духом, то ли с помощью моих защитников, мне удалось проползти узкую скользкую полочку, слева от которой обрывчик падал к озеру, справа же поднимался другой камень – не то что горная дорога от Туапсе к детскому лагерю, но тоже приятно.

Еще несколько падений солдатиком в невидимые ямки – и я вышла на место старого лагеря, на лбу над озером; даже на открытой местности восприятие мира не изменилось – все то же молоко слева, все та же чернота справа, - и я повернула в темноту, вспоминая моторной памятью тела дорогу наверх, на Скалу, надеясь, что уж там-то, наверху, хоть какой-то свет для меня найдется; и тщетно: там белые и черные половинки мира наконец слились в одно серое ничто, в котором я тут же окончательно потеряла направление; да и бедный кот, избитый встречными стволами, не вылезал уже из корзины, висевшей у меня на груди, и я уже сомневалась, жив ли он.

Я пересекла Скалу, которую, как казалось мне, изучила уже вдоль и поперек, и направилась к моему камню, который лежал чуть правее и дальше в лес - и не нашла его; пятнадцать долгих минут я ползала в тумане, нащупывая хоть что-то знакомое, пока наконец не ткнулась носом в камни своего очага, расположение которых из меня не выбил даже мрачный путь в тумане, я повалилась на твердый гранит, вознося хвалы и благодарности защитникам; а бедное животное даже теперь не казало носа из корзины, хотя, как я успела убедиться, было все еще живо, хотя и напугано.

Однако спичек у меня не было, да и не очень-то хотелось: единственной моей потребностью осталось упасть и заснуть, я натянула веревку на месте прежнего шалаша от сухого дерева к коряге, на которой я обычно сидела, накинула тентик и немедленно заснула в обнимку с котом, который наконец робко вышел из корзинки, огляделся и полез ко мне в спальник, что я могла только приветствовать.

Я проснулась часов в девять утра, и мне было окончательно хорошо, несмотря на то, что Скала по прежнему тонула в тумане: я же была дома, наконец-то дома, в лесу, на моем камне, пусть даже и не пережил третьей зимы мой домик-шалаш; кот тоже проснулся, но благоразумно не покидал моей импровизированной прозрачной палатки; а я – покинула, вышла в молоко тумана и отправилась в обход окрестных лагерей, надеясь разжиться спичками – но не тут то было – сезон прошел, Скала была пуста, и только внизу, на пологом берегу, обнаружилась приветливая женщина с сыном, которая и ссудила мне коробок.

Что я делала дальше, помнится уже не так хорошо, но, очевидно, я принялась за варение еды, в процессе которого обнаружила, что запас соли, который всегда валялся у меня в рюкзаке, иссяк, и в баночке нет ни крупинки, и мне пришлось снова обращаться к доброй женщине на берегу; какую еду я варила - не помню, однако как-то я позавтракала; а Васька, обещавший приехать утром, все не шел, и я отправилась гулять по скале, надеясь найти ножик, потерянный мной в июле, или кого-нибудь из соседей по скале, или хоть грибов - и увлеклась брожением по лесу, вернувшись в лагерь только через несколько часов; ножик я тогда не нашла – там, где я его выронила, теперь стеной прошел огонь, выжег весь мох, повалил деревья, и в страшных бурых ямах стояла грязная вода; мне стало худо – с детства не могу переносить выгоревшего леса, он будто укоряет меня, его не защитившую – и я повернула наконец к лагерю, и обнаружила на моем бревнышке три красных гриба, которых там не было, когда я уходила.

Других свидетельств присутствия Васьки было не видно издалека, но я уже знала, что он здесь – и точно, он спал под тентиком, завернувшись в мой спальник, в обнимку с котом; я попыталась его разбудить, но он только пробормотал что-то обиженно насчет того, что кто-то кого-то должен был ждать, и уснул еще глубже, и я не стала его будить – чтобы приехать утром, ему пришлось не спать всю ночь, уж я-то знаю Ваську, пускай отоспится теперь; и я уселась на мою корягу жечь малюсенький костерок и, кажется, ковырять очередную деревяшку.

Время шло, туман постепенно рассеивался, костер то разгорался, то прогорал; идти бродить мне не хотелось – вокруг меня кольцом свернулся горелый лес, куда бы я ни пошла, пришлось бы мне его пересечь, но что-то больше не хотелось; так я и осталась сидеть на своем месте, пока не проснулся Васька; проснулся и объяснил, что погулял еще по лесу, прежде чем прийти ко мне, умудрился заблудиться и нашел три гриба.

Это была суббота; что мы делали потом, я не очень хорошо помню. Кажется, я ходила купаться, отчаявшись разбудить Ваську; но, возможно, это было уже в воскресенье, а в субботу я только дождалась его и мы принялись обедать, потом ругаться, и потому-то я и не запомнила, чем мы занимались весь день; в какой-то момент мы спустились на берег проведать мою благодетельницу, но она уже уехала, оставив над очагом чайник без крышки; или даже с крышкой, но, устыдившись чего-то, мы его не забрали, а так и оставили в лесу – впрочем, на своей стоянке.

Ах, нет, помню я, чем мы занимались остаток дня, но не расскажу – эротика – не мое амплуа.

А потом мы уснули и проспали лучшую часть дня.

Впрочем, ночь тоже была хороша, мы гуляли по окрестностям вместе и порознь и принялись сочинять песенку про трех смелых толкинистов, третий из которых кричал все время "Блин!"; ночью же я пожалела, что из наших спальников не составляется спарка – мне всю ночь поддувало в разные места –все-таки начиналась осень.

Утром я снова проснулась в тумане, вылезла, развела костерок; кот выполз тоже и отправился куда-то на охоту, но быстро вернулся – все таки он у меня горожанин, в лесу ему не по себе; Васька, разумеется, спал, и я снова успела предпринять что-то – то ли прогуляться, то ли искупаться – не помню, проснулся он еще в тумане, солнце выглянуло уже потом, когда мы отправились по окрестностям с корзинкой, продолжая заниматься толкинистической песенкой – пару строчек Васька, пару – я.

Мы пересекли гарь и углубились в лес, по все тем же хорошо изученным мною местам, и вдруг нашли вещь, которая никогда раньше мне не попадалась, хотя я тысячу раз бродила вокруг – камень "разбитое сердце" – расколотый чем-то типа удара молнии огромный валун, похожий на известный артефакт пионерского движения в Зеркальном озере; мы взобрались каждый на свою половинку камня, который в высоту достигал метров двух с половиной и свесили ноги в расщелину; на этом месте родилась та часть песенки, где "задрожав, меж ними вонзился в сук топор" – возможно, разбитый камень навеял такие ассоциации.

Мы поразмышляли немножко, что же могло расколоть валун – я подозревала, что это случилось уже после моего дикого лета на скале – не верится мне, что я могла пропустить такое явление природы – и сошлись все-таки на молнии.

Теперь на нашем пути лежало болото, мы поискали чагу, и даже нашли, но слишком высоко – даже длинноногий Васька не смог ее достать; но спустя некоторое время мы все-таки нашли настоящую чагу, посбивали ее и сложили в корзинку, в которой до тех пор, кажется, одиноко перекатывался какой-то гриб, не помню, какой; потом мы как-то разбрелись, я помахивала корзинкой, выискивая между кустов тонкую черную васькину фигурку, и тут поняла, что со мной случилась неприятность, которая с любой женщиной происходит раз в месяц, как правило, в самое неподходящее время, и, когда мы нашлись, пришлось повернуть к лагерю.

Пока мы шли и болтали, мне было еще не так плохо, но на стоянке меня скрутило окончательно – раз на раз не приходится, иногда я переживаю такое достаточно безболезненно, иногда мне бывает совсем худо, и с этим ничего не поделаешь; как назло, через два часа нам нужно было идти на последний поезд, а я не могла не только встать, но даже разогнуться, Васька начал собирать вещи, а я так и валялась крючком на раскинутом спальнике, пытаясь справиться с раздирающей живот болью, Васька пытался говорить со мной, как-то меня утешить, но я только жалобно попискивала в ответ, а потом, наверное, потеряла сознание – какой-то там был пропуск в восприятии.

Я немножко отлежалась, взглянула на часы – шесть, и тут меня разом отпустило - осталась только слабость и невероятное облегчение; я так и не поняла - может быть, я внушила себе, что к шести часам должна поправиться, и внушение подействовало? Кто нас, женщин, разберет...

Я сказала Ваське, который уже собирался раскидывать тент обратно, что со мной все в порядке, он не поверил, но я встала и даже взвалила рюкзак на себя; конечно, он забрал что-то оттуда, но весь свой груз я, наверное, не дотащила бы; мы вовремя покинули стоянку и пошли верхом, мимо провала, где я загорала прошлым летом, мимо нашей же стоянки двухмесячной давности, мимо обрыва над тем лбом, где я впервые познакомилась с этим краем, там я остановилась и оглядела осеннее озеро – туман исчез без следа, позднее осеннее солнце освещало дальний берег, по-сентябрьски разноцветный, бледно-голубое небо продолжалось в спокойной воде, уезжать не хотелось; но Васька убежал уже далеко вперед, и я бросилась вниз догонять его.

1996
СПб, конечно, где же еще...